Русский символизм

              Русский символизм 
 
 

 Конец XIX — начало XX  в. в России — это время перемен, неизвестности и мрачных предзнаменований, это  время  разочарования и  ощущения приближения гибели  существующего  общественно-политического строя. Все это не могло не коснуться  и русской поэзии. Именно с этим связано возникновение символизма.

 Символизм - направление в европейском и русском искусстве, возникшее на рубеже XX столетия, сосредоточенное преимущественно на художественном выражении посредством символа «вещей в себе» и идей, находящихся за пределами чувственного восприятия. Стремясь прорваться сквозь видимую реальность к «скрытым реальностям», сверхвременной идеальной сущности мира, его «нетленной» Красоте, символисты выразили тоску по духовной свободе.

 Символизм в России развивался по двум линиям, которые часто пересекались и переплетались между собой у многих крупнейших символистов: 1. символизм как художественное направление и 2. символизм как миропонимание, мировоззрение, своеобразная философия жизни. Особенно сложным переплетение этих линий было у Вячеслава Иванова и Андрея Белого с явным преобладанием второй линии.

С символизмом, прежде всего, связано понятие –серебряный век– русской поэзии. При этом наименовании как бы вспоминается ушедший в прошлое золотой век литературы, время Пушкина. Называют время рубежа девятнадцатого-двадцатого столетий и русским ренессансом. –В России в начале века был настоящий культурный ренессанс,– писал философ Бердяев.– Только жившие в это время знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое веяние духа охватило русские души. Россия пережила расцвет поэзии и философии, пережила напряженные религиозные искания, мистические и оккультные настроения–. В самом деле: в России той поры творили Лев Толстой и Чехов, Горький и Бунин, Куприн и Леонид Андреев; в изобразительном искусстве работали Суриков и Врубель, Репин и Серов, Нестеров и Кустодиев, Васнецов и Бенуа, Коненков и Рерих; в музыке и театре – Римский-Корсаков и Скрябин, Рахманинов и Стравинский, Станиславский и Коммисаржевская, Шаляпин и Нежданова, Собинов и Качалов, Москвин и Михаил Чехов, Анна Павлова и Карсавина. 

Первыми ласточками символистского движения в России был трактат Дмитрия Мережковского –О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы– (1892), его сборник стихотворений –Символы–, а также книги Минского –При свете совести– и А. Волынского –Русские критики–. В тот же отрезок времени – в 1894–1895 годах – водят три сборника –Русские символисты–, в которых печатались преимущественно стихотворения их издателя - молодого поэта Валерия Брюсова. Сюда же примыкали начальные книги стихов Константина Бальмонта – –Под северным небом–, –В безбрежности–. В них исподволь тоже кристаллизовался символистский взгляд на поэтическое слово. 

Приход –второй волны– символизма предвещал возникновение противоречий в их лагере. Именно поэты –второй волны–, младо символисты, разрабатывали теургические идеи. Трещина прошла, прежде всего, между поколениями символистов – старшими, –куда входили, кроме Брюсова, Бальмонт, Минский, Мережковский, Гиппиус, Сологуб, и младшими (Белый, Вячеслав Иванов, Блок, С. Соловьев). Революция 1905 года, в ходе которой символисты заняли отнюдь не одинаковые идейные позиции, усугубила их противоречия. К 1910 году между символистами обозначился явный раскол. В марте этого года сначала в Москве, зятем в Петербурге, в Обществе ревнителей художественного слова, Вячеслав Иванов прочитал свой доклад –Заветы символизма–. В поддержку Иванова выступил Блок, а позднее и Белый. Вячеслав Иванов выдвигал, на первый план как главную задачу символистского движения его теургическое воздействие, –жизнестроительство–, –преображение жизни–. Брюсов же звал теургов быть творцами поэзии и не более того, он заявлял, что символизм –хотел быть и всегда был только искусством–. Поэты-теурги, замечал он, клонят к тому, чтобы лишить поэзию ее свободы, ее –автономии–. Брюсов все решительнее отмежевывался от ивановской мистики, за что Андрей Белый обвинял его в измене символизму. Дискуссия символистов 1910 года многими была воспринята не только как кризис, но и как распад символистской школы. В ней происходит и перегруппировка сил, и расщепление. В десятых годах ряды символистов покидает молодежь, образуя объединение акмеистов, противопоставивших себя символистской школе. Шумно выступили на литературной арене футуристы, обрушившие на символистов град насмешек и издевательств. Позднее Брюсов писал, что символизм в те годы лишился динамики, окостенел; школа –застыла в своих традициях, отстала от темпа жизни–. Символизм, как школа, пришла в упадок и не давала новых имён. 
 

 Окончательное падение символистской школы  историки литературы датируют по-разному: одни обозначают его 1910 годом, другие – началом двадцатых. Пожалуй, вернее будет сказать, что символизм как течение в русской литературе исчез с приходом революционного 1917 года.

 Символизм изжил себя самого, и изживание  это  пошло по двум направлениям. С одной стороны, требование  обязательной –мистики–, –раскрытия тайны–, –постижения– бесконечного в конечном привело к утрате подлинности поэзии; –религиозный и мистический пафос –корифеев символизма оказался подмененным своего рода мистическим трафаретом, шаблоном. С другой — увлечением –музыкальной основой– стиха привело к созданию поэзии, лишенной всякого логического смысла, в которой слово  низведено до роли уже не музыкального звука, а жестяной, звенящей побрякушки.

 Соответственно  с этим и реакция против символизма, а в последствии борьба с ним, шли по тем же двум основным линиям.

 С одной  стороны, против идеологии символизма  выступили –акмеисты–. С другой - в защиту слова, как такового,  выступили так же враждебные символизму по идеологии –футуристы–. Этим, однако, протест против символизма не ограничился. Он  нашел свое выражение в творчестве поэтов, не примыкающих ни к акмеизму, ни к футуризму, но выступивших  своим творчеством в защиту ясности, простоты и прочности  поэтического стиля.

Огромное влияние на русских символистов оказал философ и поэт Владимир Соловьев. В его учении было заложено идущее от древнегреческого Платона представление о существовании двух миров – здешнего, земного, и потустороннего, высшего, совершенного, вечного. Земная действительность – только отблеск, искаженное подобие верховного, запредельного мира, и человек – –связующее звено между божественным и природным миром–. В своей мистической религиозно-философской прозе и в стихах Вл. Соловьев звал вырваться из-под власти вещественного и временного бытия к потустороннему – вечному и прекрасному миру. Эта идея о двух мирах – –двоемирие– – была глубоко усвоена символистами. Среди них утвердилось и представление о поэте как теурге, маге, –тайновидце и тайнотворце жизни–, которому дана способность приобщения к потустороннему, запредельному, сила прозреть его и выразить в своем искусстве. Символ в искусстве и стал средством такого прозрения и приобщения. Символ (от греческого symbolus – знак, опознавательная примета) в художестве есть образ, несущий и аллегоричность, и свое вещественное наполнение, и широкую, лишенную строгих границ, возможность истолкования. Он таит в себе глубинный смысл, как бы светится им. Символы, по Вячеславу Иванову,– это –знамения иной действительности–. –Я не символист,– говорил он,– если слова мои равны себе, если они – не эхо иных звуков, о которых не знаешь, как о Духе, откуда они приходят и куда уходят–. –Создания искусства,– писал Брюсов,– это приотворенные двери в Вечность–. Символ, по его формуле, должен был –выразить то, что нельзя просто –изречь–. Поэты-символисты, утверждает Бальмонт, –овеяны дуновениями, идущими из области запредельного–, они – поэты – –пресоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в его мистерии–. В поэзии символистов укоренялся не всем доступный, достаточно элитарный, по выражению Иннокентия Аннинского, –беглый язык намеков, недосказов– – –тут нельзя ни понять всего, о чем догадываешься, ни объяснить всего, что прозреваешь или что болезненно в себе ощущаешь, но для чего в языке не найдешь и слова–. Появились даже, начиная со стихотворений Вл. Соловьева, целые гнезда слов-символов, слов-сигналов (–небо–, –звезды–, –зори–, –восходы–, –лазурь–), которым придавался мистический смысл. 

 Символы - это не изобретения людей, но некие  знамения, означающие нечто, принадлежащее  божественной действительности. Они обладают самостоятельным бытием и наделены комплексом значений, по-разному раскрывающихся на различных уровнях бытия и сознания.  

  Символ  принципиально неоднозначен и  не воспринимаем на логическом  уровне. Он не дает точного  знания о своем содержании, но лишь в большей или меньшей мере намекает на него. Символы не говорят, но "подмигивают" и "кивают". Символ - это нечто внешнее, надежно укрывающее внутреннее и защищающее его от непосвященных: "Идеология шлема и бронировки" - это идеология символического мышления. Сокрытие и защита, однако, - не главная функция символа, но скорее необходимость, вытекающая из принципиальной трудновыразимости его внутреннего содержания. Главная же его задача, конечно, позитивная - открывать тайну тем, кто способен ее понять. "...символ - окно в Вечность".

 Мережковский  утверждал, что: «…три главных элемента нового искусства – мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности». Индивидуальное, личное переживание, по мнению Мережковского, только тогда ценно, когда оно дополнено не просто привычкой или самой острой плотской страстью, а чувством единения двоих в любви – настоящей, подлинной любви. Но и это еще не все. За тайной любви человеку должна отрыться тайна новой общности людей, объединенных какими-то общими устремлениями. Естественно, легче всего такая связь могла осуществляться в религии, где люди связаны общей верой (ведь и само слово «религия», «religio», в переводе с латинского означает «связь»). Поэтому Мережковский в своей поэзии стремился доказать, что вся история человечества основана на повторяющемся из века в век противоборстве Христа и Антихриста, лишь воплощающихся в исторические фигуры. Для того чтобы спасти общество, русской интеллигенции необходимо, по его мнению, преодолеть атеизм. «Хама грядущего победит лишь Грядущий Христос».

 Все это  говорит о том, что Мережковский в своей поэзии отражает религиозную, мистическую позицию, выходя тем  самым в иные миры и постигая там  истину.

 Стихотворением, которое наиболее ярко отражает творчество Мережковского, является стихотворение «Поэту». 

    Зинаида Гиппиус в своих творческих идеях во многом следовала за Мережковским, ее роль в символизме была неотделима от роли мужа, потому часто оставалась почти незаметной. Но Гиппиус внесла в русский символизм стихию театральности, создала особый, «декадентский» стиль в жизни и творчестве.  

 Еще в  трактате 1893 года Мережковский отмечал –три главных элемента нового искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности–. –Лелеять слово, оживлять слова забытые, но выразительные, создавать новые для новых понятий, заботиться о гармоничном сочетании слов, вообще работать над развитием словаря и синтаксиса,– писал Брюсов,– было одной из главнейших задач школы–. Сама образность символистов была новой для русской поэзии и открывала для поэтов позднейшей поры возможность творческих поисков и проб. –В наши дни,– поучал уже после Октября, в двадцатых годах, М. Горький молодых литераторов,– нельзя писать стихи, не опираясь на тот язык, который выработан Брюсовым, Блоком и др. поэтами 90–900 гг.–

 К 1917 году произошло окончательное падение  школы символизма. В основном, это  случилось по двум причинам. Во-первых, поэзия символистов утратила свою подлинность. Во-вторых, поэзия начала терять свой логический смысл. Это произошло из-за того, что символизм – течение слишком сложное и неоднородное. У каждого поэта существовали свои особые символы, своё видение мира. Символисты разошлись между собой во взглядах. Акмеисты и футуристы, выступавшие против символизма, обострили усугублению положения.

  Теократическая утопия В. Соловьева стала поворотным этапом в развитии русской консервативной мысли. Его политико-правовая философия формировалась в эпоху, когда общая идея права переживала свое полное угасание. Два крупнейших правоведа, один из старшего поколения (Б. Чичерин), другой из нового (Л. Петражицкий), единодушно заявили о разложении современного им правосознания. В это смутное для философии права время В. Соловьев выступил с обоснованием религиозной сущности права. Два мотива привели философа к новой для него проблематике: разрыв со славянофильскими иллюзиями о ненужности права для «благословенных Богом народов» и критика учения Л. Толстого, утверждавшего, что право всегда и при всех условиях вредно и безнравственно.В системе В. Соловьева этика явно превалирует над психологией и авторитарностью. Не государство создает право (хотя именно оно придает праву характер реальности и силы), а, напротив, само государство является воплощенным правом, так как только в государстве право находит условия для своего действительного осуществления. Государство должно основываться не на деспотизме власти, а на равновесии многих сил, на равновесии, выраженном в законе — этом «общем для всех борющихся сторон пределе». 
Власть как уравновешивающая сила играет в концепции Соловьева роль опоры человеческого общежития, противостоящей натиску стихийных сил как внешних, так и внутренних. 
Чтобы не превратиться в левиафана, государство должно нести некую сверхзадачу: оно должно быть деятельно нравственным, подчинять себя религиозному началу. Государство, как и закон, есть только внешнее равновесие, высший идеал лежит в основе внутренних нравственных взаимоотношений живых сил общества. Общество как организованная нравственность противопоставляется государству как воплощенному закону. Вместе с тем государство входит составной частью в общество. Структура же общества троякая: экономическое общество, государство, церковь. Как и в случае с правом, мерило совершенства государственной организации прежде всего в степени пронизанности ее той идеей, выразителем которой она является, т. е. степени идеальности, нравственного достоинства. С нравственной точки зрения все общество является объективно осуществляемым содержанием разумно-нравственной личности. «Дело не во внешнем охранении тех или других учреждений, которые могут быть хорошими или дурными, а только в искреннем и последовательном старании усовершенствовать внутренне все учреждения и отношения общественности, могущие стать хорошими, все более и более подчиняющему их единому и безусловному нравственному идеалу свободного единения всех в совершенном добре». Иерархия нравственного начала организуется прежде всего в церкви, откуда она нисходит на другие, низшие, ступени общественной системы. 
По Соловьеву, основы любого общественного строя всегда сводятся к двум главным видам: суверенитету божественному и суверенитету народному. Философ определенно отдает предпочтение первому: только наличие высшей нравственной истины оправдывает власть; количество же людей, «заявляющих притязание на власть» (отдельный человек, большинство народа или большинство всего человечества), само по себе не представляет никакого нравственного права. «Масса как масса не представляет никакого внутреннего преимущества». 
Соловьев тщательно исследовал взаимоотношения таких категорий, как государство, общество и индивид. Государство само по себе не может подменять высшую духовную власть. Государство, видящее цель лишь в самом себе, бесцельно и бессмысленно: таким было древнее языческое государство. «В современном мире существует несколько воззрений на взаимоотношение церкви и государства. Так, согласно восточному воззрению, христианство отодвигает государственную жизнь на второе место, ставя на первое место жизнь духовную или 'религиозную! С точки зрения Запада, христианство признает за государством положительную задачу и деятельно-прогрессивный характер. Западное христианство не только призывает государство к борьбе со злыми силами мира под знаменем церкви, но и требует от него также, чтобы оно проводило в политике и международной жизни нравственные начала, поднимающие мирское общество до высоты мирского идеала»'. 
В своем анализе дохристианской государственности Востока и Запада Соловьев отмечал, что для восточных народов их деспотическая империя выявила себя как аппарат подавления, а для западных (с их гуманистической политикой) государство стало олицетворением всех человеческих достижений и истин: в нем видели высочайшую цель жизни и государство стало там всепоглощающей силой.