Пушкин в Петербурге (1817—1820)

Пушкин в Петербурге (1817—1820)

 

9-го июня 1817 года Пушкин  был выпущен из Лицея с чином  коллежского секретаря. Жизнь,  раскрывшаяся перед ним, в сущности, дала ему мало нового сравнительно  с тем, что он узнал в последние  годы лицейской жизни; эта жизнь  только шире развернулась перед  ним — к прежним друзьям,  не сменив старых, даже не оттеснив  их, прибавились новые, мысли и  чувства, проснувшиеся уже в  юноше, тоже не сменились новыми  — лишь прояснились и углубились. Официальное положение Пушкина  было не из блестящих, но  оно, по-видимому, никакой роли  в его жизни и не играло. Нам известно лишь, что 13-го  июня 1817 года коллежский секретарь  А. Пушкин был определен в  ведомство Коллегии Иностранных  Дел с содержанием в 700 p., 3-го  июля 1817 г. подавал прошение об  отпуске в деревню по 15 сентября (вернулся в конце августа)  «для приведения дел в порядок»; 9-го июля 1819 года подавал такое  же прошение об отпуске в  деревню на 28 дней и, наконец, 4-м  мая 1820 г. помечены: письмо графа  Каподастрии, за подписью гр. Нессельроде,  к Инзову в Одессу об отпуске  (un semestre) Пушкина и о прикомандировании  его к канцелярии Инзова сверх  штата, и приказ гр. Нессельроде  о выдаче Пушкину 1000 р. на  проезд в Екатеринослав. Эта  бледная летопись службы Пушкина  перебивается частными свидетельствами  кн. П. A. Вяземского, К. Н. Батюшкова,  А. И. Тургенева и др. о желании  поэта поступить в начале 1819 года  в военную службу. Из письма  А. И. Тургенева Вяземскому  от 11-го марта видно, что Пушкин  «бредил войною». В конце марта  для друзей поэта это его  решение казалось окончательным,  и в мае того же года Батюшков  в письме к Гнедичу (из Неаполя)  высказывал сожаление по поводу  решения Пушкина идти в военную  службу. Очевидно, канцелярская работа  была не по душе поэту. Его  мечты еще рисовали перед ним  пленительную картину свободной  походной жизни, пыл сражений, беззаботной жизнерадостности. Зато  скуку этой работы он возмещал  широким разгулом жизни в кругу  тогдашней золотой молодежи. Сентиментально-мечтательные  настроения были забыты, отвлеченное  сладострастие воображения, встревоженного  нескромным чтением и юношеской  мечтой, сменилось теперь полной  разнузданностью страстей. Темперамент,  унаследованный от предка-африканца,  взял свое. Еще «в Лицее, по  словам барона Корфа, Пушкин  превосходил всех в чувственности,  а после, в свете, предался  распутствам всех родов, проводя  дни и ночи в непрерывной  цепи вакханалий и оргий». Конечно,  это преувеличение — «дней  и ночей» Пушкин в оргиях  не проводил; но, несомненно, налетали  на него порывы — иногда  довольно продолжительные — когда  он был во власти своей горячей,  возмущенной плоти. Вот почему  теперь Пушкин называет себя  «страдальцем чувственной любви»; он говорит нам о «бесстыдном  бешенстве желаний», он признается, как страдал от неудовлетворенной  страсти, когда он

 

Покровы жаркие, рыдая, обнимал

 И сохнул в бешенстве  бесплодного желанья.

 

 

Он признавал, что в  это время, «любви не ведая страданий», он, «безобразный потомок негров», нравился «юной красоте» «бесстыдным бешенством своих желаний». Наденька, Лида, Лаиса, Дорида, Ольга Масон — имена, мелькающие в его лирических произведениях  этого периода — свидетельствуют о разнообразии и кратковременности его увлечений. 12-го ноября 1819 г. А. И. Тургенев пишет князю П. А. Вяземскому письмо, в котором называет Пушкина «беснующимся» и рассказывает, что встречает его редко в театре, «куда он заглядывает в свободное от зверей время»; оказывается, что «жизнь его проходит у приема билетов, по которым пускают смотреть привезенных сюда зверей. Он влюбился в продавщицу билетов и сделался ее cavalier servant». Кружок гусаров, с которым он сошелся еще в Царском Селе, был очагом, на котором беспощадно сжигались молодые силы поэта. П. В. Нащокин держал для друзей целую квартиру, куда они могли приезжать когда угодно и с кем угодно.

 

 

Новый приятель Пушкина Н. В. Всеволожский придал этому разврату даже некоторую организацию, объединив  избранную молодежь в «оргиаческом»  обществе «Зеленой Лампы». Здесь, вперемежку между пирами и вакханалиями, развлекались нецензурными представлениями на самые  рискованные темы, вроде «Изгнания  Адама и Евы», «Погибели Содома и Гоморры». Эта распущенность  «религиозного» характера, вероятно, и  привела Пушкина к сочинению  «Гаврилиады»; что в кругу этих друзей поэта были популярны подобные темы для шуток, видно хотя бы из жалобы А. И. Тургенева, что «Кривцов не перестает развращать Пушкина», присылая ему «безбожные стихи из благочестивой Англии». Иногда, смеха  ради, собрания происходили с соблюдением  форм парламентских или масонских  и посвящались обсуждению планов волокитства и закулисных проказ. Пушкин отдавался всем этим развлечениям со всем пылом молодости. Почти всем своим новым друзьям он оставил  послания («К Щербинину», Н. И. Кривцову (2 стих.), Ф. Ф. Юрьеву (2 стих.), В. В. Энгельгардту, «Стансы Я. Н. Толстому», «Н. В. Всеволожскому»), которые тянутся от 1818 вплоть до 1820 года.

 

 

Как ни велико было богатство  физических сил у Пушкина, он все-таки три раза — в январе—феврале 1818 г. и в феврале и июне 1819 г. — был серьезно болен, отчасти  именно вследствие постоянных возбуждений  организма, не выдержавшего всей удали  этого богатырского кутежа.

 

Весь день веселью посвящен,

 А ночью царствует  Каприда —

 

 

вот какое времяпрепровождение  манило к себе воображение поэта; он восклицал:

 

Ах, младость не приходит вновь!

 Зови же сладкое  безделье

 И легкокрылую любовь

 И легкокрылое похмелье!

 До капли наслажденье  пей,

 Живи беспечен, равнодушен!

 Мгновенью жизни будь  послушен,

 Будь молод в юности  твоей!

 

 

Эта беззаветная трата  сил и здоровья связывалась с  циничным отношением к смерти, что  в лучшем случае вело к сознательному  прожиганию жизни. Это «прожигание» жизни прекрасно выразилось в  одном пушкинском призыве:

 

Пусть остылой жизни чашу

 Тянет медленно другой, —

 Мы ж утратим юность  нашу

 Вместе с жизнью  дорогой...

 

 

Юноша был «уверен», что  их «смертный миг» будет тогда  «светел» и не омрачит веселья  «подруг». Здоровье для него лишь «легкий  друг Приапа». В худшем случае это  бравированье жизнью грозило кровавой развязкой от собственной или  чужой пули. Пушкин и в этом старался не отставать от друзей... Известный  «бреттер» Якубович был тогда  образцом, которому он старался подражать. К этой эпохе относится рисунок  в одной из тетрадей Пушкина: мужчина  сидит за столом с бутылками; около  — женщина, «в последней степени  винного экстаза», сбивает балетным движением ноги одну из бутылок. Другой мужчина, совершенно пьяный, закуривает трубку. Им всем прислуживает «смерть». Анненков припоминает по этому поводу происшедшую в те годы дуэль Шереметева с Завадовским из-за танцовщицы Истоминой, кончившуюся смертью Шереметева. «Смерть, прибавляет Анненков, в самом  деле, часто прислуживала на пирах, кончавшихся дуэлями. Дуэли были тогда в большой моде и вполне отвечали бравурному отношению тогдашнего общества к жизни... Напрашиваться  на истории считалось даже признаком  хорошей породы и чистокровного  происхождения». Так, известно, что  около 1818 г. произошла дуэль Пушкина  с В. К. Кюхельбекером, который обиделся на эпиграмму поэта: «За ужином объелся  я». Незадолго до высылки Пушкина  из Петербурга произошло столкновение его в театре с майором Денисевичем, визвавшим поэта на дуэль; но дуэль  не состоялась. 23-го марта 1820 года Е. А. Карамзина писала Вяземскому, что  «у Пушкина всякий день дуэли». Конечно, это шутка, но она, во всяком случае, свидетельствует о задорном, вызывающем поведении поэта. Понятно, что для этой молодежи, в круге которой вращался Пушкин, мало было святого в жизни. Немудрено, что и увлекавшийся юноша готов был на первых порах в этой распущенности духа усмотреть ту вожделенную свободу, к которой стремился с детства. Возможно, что под влиянием настроений «Зеленой Лампы» у него явились позывы бравировать тем, что для других было священно; для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал. Замечание Е. А. Энгельгардта, смягчающее образ Пушкина, глубоко справедливо: «неверие» не было для него плодом долгой внутренней борьбы, а далось легко, приправленное «красным словом» вольнодумства и скептицизма; оно не шло глубоко в его сердце, оставаясь на поверхности, выражаясь в свободоязычии и остротах и прикрывая собою не только веру, но даже и суеверие». Об этом суеверии Пушкина сохранилось немало анекдотов. Под впечатлением этих неглубоких и фривольных настроений написаны были Пушкиным многочисленные «возмутительные» стихотворения, которые, по словам современников, «наводнили Петербург»; пресловутая «Гаврилиада» вышла целиком из тех веселых представлений на библейские темы, которыми потешали себя его друзья во время заседаний «Зеленой Лампы». В сущности говоря, и либерализм Пушкина был того же порядка — это было такое же бравированье опасной игрой с известными, «установившимися» традициями, с именами и событиями, которые жили и создавались в связи с этими традициями. Тогдашнее положение России для подобного высмеиванья давало немало пищи. Вот почему более или менее серьезные уроки Чаадаева, преподанные им в Царском Селе лицеисту-Пушкину и носившие отвлеченный, теоретический характер, теперь были забыты под живым впечатлением случайных, будничных явлений общественной и политаческой жизни, явлений, которые слишком били в глаза. Жизнь русская была тогда полна курьезов и противоречий: Аракчеев и Чаадаев носили один и тот же мундир; реакция в правящих кругах была в полном разгаре в то время, когда на окраинах говорились конституционные речи; «республиканец» был на российском троне, а около него стояли Аракчеев, Фотий, Рунич, Магницкий... Западная Европа волновалась политическими тревогами: так, потрясающее впечатление произвели на всех политические убийства, совершившиеся — одно 23 марта 1819 г., когда студент Карл Занд заколол Августа Коцебу (26 мая 1820 г. Занд был казнен); другое — 1 (13) февраля 1820 г., когда Лувелем был убит в Париже герцог Беррийский, наследник французского престола. И в то же время, помимо этих противоречивых течений, шедших свыше, общество жило своей жизнью, взбудораженной и своеобразной. По удачному определению Анненкова, это время было «царством блестящего дилетантизма по всем предметам и вопросам, выдвинутым вперед европейскою жизнью». Этот дилетантизм выразился в «необычайной влюбчивости» в идеи, в обилии занесенные к нам после заграничных войн. «Идеи являлись тогда, как кумиры, с затерянной генеалогией, но требовавшие безусловного поклонения; с этими идеями носились, преклонением перед ними покрывали отсутствие образования. Таким дилентатизмом отличались и политические увлечения эпохи: они не коренились на знании прошлого русской истории у массы, они не имели даже никакой ясной программы. Если между вожаками было несколько энергичных и сознательно действовавших лиц, то масса могла вызывать только иронические отзывы. Эта легковесность настроений повела к тому, что сами вожаки принуждены были закрыть в 1821 г. «Союз благоденствия». Возникшее на смену Союзу «Северное общество» так же быстро опошлилось с приливом массы. Н. И. Тургенев утверждал, что «под конец братство занималось шутовскими церемониями приема новых членов, и что вообще заседания его возбуждали осуждение и нескрываемые улыбки презрения со стороны наиболее развитых членов братства». «Многие, говорит он, вступали в общество, но, вступая в него в одну дверь, выходили в другую». Если уроки Чаадаева отличались некоторым доктринерством и утопичностью, то атмосфера политических настроений массы русского «передового» общества оглушила Пушкина звоном громких фраз, легковесных острот, банальных повторений того, что смутно доносилось с запада. Как известно, Пушкин увлекся этим кипучим общественным настроением и принял деятельное участие в тогдашних увлечениях. К одному из своих сотоварищей по «Зеленой Лампе», В. В. Энгельгардту, он в 1819 г. написал послание, конец которого очень характерен:

 

С тобою пить мы будем снова,

 Открытым сердцем говоря

 Насчет глупца, вельможи  злова,

 Насчет холопа записнова,

 Насчет небесного царя,

 А иногда — насчет  земнова.

 

 

Из этих застольных бесед  за бокалом вина, когда развязывался язык, вышли многочисленные эпиграммы  на главных действующих лиц тогдашней  русской «трагикомедии»: кн. Голицына, Фотия, Аракчеева и др. Серьезное  негодование не вылилось бы в таких  «шалостях пера»; выстраданные убеждения  не допустили бы такой шутки, какой  проникнуто, например, одно стихотворение («Княгине Е. И. Голицыной»), начинающееся очень характерным признанием, что  Пушкин тогда был русского «всегдашний  обвинитель» и «краев чужих неопытный  любитель», не находил в отечестве  ни «верного ума», ни «гения», ни гражданина с душой благородной: это стихотворение  заканчивается заявлением, что поэт примирился с отечеством лишь тогда, когда увидел красавицу княгиню  Евд. Ив. Голицыну! На фоне этих стихотворных проказ с «серьезными мыслями  и чувствами», среди многочисленных стихов в честь красавиц, любви  и вина, печальними оазисами стоят  серьезные политические стихотворения («К Чаадаеву», «Деревня», «Вольность»). Они написаны с одушевлением, несомненно, правдивы, но эта «правда» какая-то минутная — очевидний результат  впечатления от чьих-то горячих, искренних, серьезных речей, случайным слушателем которых довелось быть Пушкину... Отзывчивый, как всегда, он в такие редкие минуты настраивал свою «изнеженную», капризную, шаловливую лиру на возвышенный  лад, и тогда звучали призывы:

 

Мой другь, отчизне посвятим

 Души высокие порывы!

 Товарищ, верь, взойдет  она,

 Заря пленительного  счастья,

 Россия вспрянет ото  сна

 И на обломках самовластья

 Напишет наши имена.

 

 

Но и здесь проскальзывали характерные сравнения, бросающие  особый свет на пушкинский либерализм: «минуты вольности святой» он ждет с тем «томленьем упованья», с которым «любовник молодой  — минуты сладкого свиданья». Эта  «влюбленность» в модные идеи очень  характерна для духа времени. В этом отношении любопытно стихотворение  «Деревня». Начало его проникнуто эпикуреизмом: воспеваются сладости сельской жизни, она именуется «лоном счастья  и забвенья»; но тут же, совершенно неожиданно, после такого умилительно-радужного  приступа, вплетаются модные гражданские  мотивы: из молодого эпикурейца автор  обращается в «друга человечества», стоящего лицом к лицу перед «губительным позором невежества», пред «барством  диким» и «тощим рабством»... И, настраивая себя на этот лад, поэт от вымученного, холодного и искусственного пафоса доводит себя до искреннего воодушевления, которое разряжается в прекрасных словах:

 

Увижу ль я, друзья, народ  неугнетенный

 И рабство, падшее  по манию царя,

 И над отечеством  свободы просвещенной

 Взойдет ли, наконец,  прекрасная заря?

 

 

Стихотворение «Ода Вольность», написанное в начале июля 1819 г. (сам  поэт относил ее к 1817 г.), очевидно, такогоже происхождения: оно совершенно не вяжется  с обычными пушкинскими настроениями и есть следствие «случайного» вдохновения. Хотя за эту «оду» Пушкин был выслан из Петербурга, но всеми, близко знавшими поэта, его политические убеждения  ценились невысоко. Самая возможность  удачно пустить слух о том, что  Пушкина высекли в полиции  за его стихи — указывает на то несерьезное отношение, которое  сквозило в обществе к «политиканствующему  юноше-поэту». И как же он пытался  рассеять этот слух, возмутивший его? — Еще более дерзкими выходками. Вот почему его друзья-декабристы не доверяли серьезности его убеждений  и не включили его в свой круг. Вот почему, когда наступило время  расплаты за эпиграммы, поэт растерялся и... испугался, что дало случай Карамзину  не без оттенка легкого презрения  говорить о дешевом либерализме  тогдашней молодежи. Вот почему, значительно позднее, в 1825 году, когда  Пушкин не без колебания решался  самовольно ехать в столицу, чтобы  стать в ряды мятежников, достаточным  оказалось, при выезде из деревни, встретить  неблагоприятные приметы, чтобы  вернуться обратно. Если рассказ  об этих приметах, удержавших поэта  в деревне — только ходячий  анекдот, то и он характерен для определения  отношений к нему общества. Тем  не менее, все его либеральные  эпиграммы, эти вольнолюбивые стихи  были в свое время очень популярны: их переписывали, заучивали наизусть, им подражали, их подделывали — все  это указы вает, что поэт свое дело сделал: «неподкупный голос его  был чутким «эхом» тогдашних настроений русского общества; он уловил и удачно передал в своих летучих стихах тогдашние политические настроения русского общества — пестрые, неустойчивые, от глубокого негодования легко переходившие к поверхностному вышучиванию... Как в старину певец не обязан был драться в рядах друженников, но в своей песне отражал лишь настроения дружины, печальные, радостные, возвышенные — так и наш юный поэт отозвался чуткой душой на своеобразные веяния эпохи... С такой точки зрения, все его стихотворные шутки, даже его кощунственная «Гаврилиада», приобретают высокую историческую ценность. Это — пережитки того старого вольтерьянства, которым жил XVIII век и который завершился у нас Пушкиным. Впрочем, нетрудно заметить, что его шумный разгул и крикливое либеральничанье были вызваны не только способностью увлекаться настроениями, но в такой же мере и желанием выдвинуться, обратить на себя общее внимание: он, по собственному признанию, слишком рано «полюбил рукоплескания»; однажды, на упреки родителей в излишней распущенности, он просто ответил: «Без шума никто не выходил из толпы». Итак, с одной стороны самовозвеличиванье и презрение к толпе, с другой, искание популярности все у этой же толпы — черты характерные, объясняющие многое во внешней жизни поэта.