Любовная лирика поэта Маяковского

Любовная лирика поэта Маяковского

 

Свою программу идеальной любви  Маяковский обрушивал на голову дочери русских эмигрантов, красавицы парижанки  Татьяны Яковлевой, и не удивительно, что он снова потерпел фиаско. Об этом красноречиво говорило «Письмо  к Татьяне Яковлевой», в котором  любовь утверждалась равновеликой революции:

В поцелуе рук ли,

губ ли,

в дрожи тела

близких мне

красный

цвет

моих республик

тоже

должен

пламенеть.

 

Но поскольку любимая отказывается ехать в Советскую Россию, то ревность перерастает в глубокую социальную обиду: «Я не сам, а я ревную за Советскую  Россию». Любовная неудача приравнивается к военному поражению, которое в  перспективе компенсируется победой  революции в мировом масштабе:

Не хочешь?

Оставайся и зимуй, и  это

оскорбление

на общий счет нанижем. Я все равно

тебя

когда-нибудь возьму —  одну

или вдвоем с Парижем.

 

Однако все стихотворение пронизано  острым чувством уязвленности, и заключительные строки выдают усилие, при помощи которого лирическое «я» пытается с этой уязвленностью справиться.

В лирике Маяковского изначальное  родство поэзии и. любви заключалось  в их трагедийной сущности, от которой  не спасала никакая революция. Неизбывный трагизм творчества в том, что  оно, подобно «добыче радия», резко  ускоряет износ «машины души». Трагизм  любовного чувства заключался в  безответности, которую невозможно преодолеть силой. Маяковский не мог  не понимать, что в любви нельзя взять, а можно только отдать.

Темы любви и творчества возвращали в поэзию Маяковского то, что он тщетно пытался преодолеть в послеоктябрьский период — мысль о изначальном, метафизически предопределенном трагизме самого бытия человека. Никакой коммунизм не излечивал от любовной муки, и не случайно в поэме «Про это» лирический герой в отчаянии восклицал:

Постановленье неси исполкомово.

Муку мою конфискуй,

отмени.

 

Однако отменить трагедию было невозможно «постановленьями» и декретами. Внешне измененный революцией мир оказывался неизменным внутренне, «по непреодолимой  сути жизни». А это ставило под  сомнение смысл самой революции, ее дальнюю, метафизическую цель.

Маяковский снова возвращался  к идеям Николая Федорова, влияние  которых чувствовалось в эпилоге  поэмы «Про это». Вся его энергия, вся его воля концентрировалась  на идее будущего, в котором возможно разрешение всех нерешенных в настоящем  проблем.

Прыжок в будущее означал  разрыв с настоящим. Насколько Маяковский был одержим этим разрывом, свидетельствует  вступление к незаконченной поэме  «Во весь голос», которое начиналось обращением к потомкам через голову современников:

Уважаемые

товарищи потомки!

Роясь

в сегодняшнем

окаменевшем говне,

наших дней изучая потемки,

вы,

возможно,

спросите и обо мне.

 

Во вступлении снова звучал мотив  собственной ненужности в будущем. Потомки, которые знают разницу  между кипяченой и сырой водой, не нуждаются в стихах Маяковского. То, что некогда было «грозным оружием», стало «железками строк». И Маяковский как будто бы соглашался на это  посмертное забвение, сравнивая свои стихи с рядовыми, гибнущими при  штурме:

Умри, мой стих,

умри, как рядовой,

как безымянные

на штурмах мерли  наши.

Гибель оправдана, если штурм увенчан победой:

Пускай нам

общим памятником будет

построенный

в боях

социализм.

 

Но далее, совершенно нелогично  опровергая собственный тезис о  желании раствориться безымянным в  общей посмертной судьбе, он делает заявку на личное бессмертие. Собирась сам прийти в «коммунистическое далеко», поговорить с потомками, «как живой с живыми», он создает образ своего физического присутствия в будущем:

Мой стих

трудом

громаду лет прорвет

и явится весомо,

грубо,

зримо,

как в наши дни

вошел водопровод,

сработанный

еще рабами Рима.

 

Однако если стихи Маяковского, преодолев время и пространство, придут к потомкам, то чем они  будут необходимы? Ведь по лефовской теории искусство выполняет социальный заказ своего времени, оно несет исключительно служебную функцию. Во вступлении к поэме «Во весь голос» стихи доносят до будущего читателя самого Маяковского — «живого, а не мумию». Когда в «Разговоре с фининспектором о поэзии» Маяковский сказал: «Слово поэта — ваше воскресение, ваше бессмертие...», — он выдал свое заветное желание: воскреснуть в будущем. И здесь он примыкал к классическому, горациевско-пушкинскому пониманию бессмертия: «Душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит». Только вместо «души» (слово не из лексикона Маяковского) воскресал во плоти поэт Маяковский.

Как же тогда быть с «железками строк», похороненными в «курганах  книг», со стихами, умершими «как рядовые»? Никак. Две концепции \ творчества —  лефовская, служебно-функциональная и пушкинского-горацианская — оставались несведенными, непримиренными. Так создавалось острое смысловое напряжение, которое не позволяло застыть в отвлеченно-риторическом пафосе этому «предсмертному и бессмертному документу».

В конце 20-х годов Маяковский мучительно решал для себя вопрос:  время  обогнало его, превратна в «ископаемо-хвостатое  чудовище», или он оставил позади свое время, следуя собственному принципу «рваться  в завтра, вперед, / чтоб брюки трещали в шагу»?

В любом случае он остро ощущал одиночество среди современников: «Ну кому я к черту попутчик? / Ни души не шагает рядом». Это усугублялось разрывом с лефовцами и попыткой вступления в РАПП, где его встретили как капитулировавшего противника. Весьма возможно,  что физическое самоубийство  Маяковского было прыжком в будущее («А вдруг и вправду воскресят?»). Так в «Чевенгуре» Андрея Платонова отец Саши Дванова мечтал «пожить в смерти и вернуться».

Есенин был глубоко неправ, называя  Маяковского «американцем» и  отказывая ему в национальном своеобразии. Маяковский был одним  из тех «русских мальчиков» Достоевского, которые непременно хотят решить все мировые вопросы — и  прежде всего «есть ли Бог, есть ли бессмертие». «А которые в Бога не веруют, те о социализме и об анархизме  говорят, о переделке человечества по новому штату».

Маяковский рано и решительно сверг  с пьедестала Бога и отдал задачу обретения бессмертия человеку. Способом решения этой задачи он считал революцию, поверив в нее безоговорочно  и до конца. И когда почувствовал, что революция не в состоянии  решить «мировые вопросы», выстрелил  себе в грудь из маузера № 312045. Самоубийство Маяковского, как и  самоубийство Есенина, означало конец  русского «жизнетворчества». Вместе с  этими двумя поэтами ушел масштаб  грандиозного ультиматума, предъявленного человеку и миру. Идея Маяковского  была из разряда тех, что либо быстро опошливаются, либо требуют подтверждения  «гибелью всерьез», как выразился  Пастернак. Маяковский не отступил перед  необходимостью такого подтверждения.