Краткий очерк жизни и творчества А.С.Пушкина

А.С.Пушкин: краткий очерк жизни и творчества

Пушкин утверждал, что появился на свет в Москве на Молчановке; пушкининсты обычно полагают, что в Немецкой слободе, где в храме Богоявления в Елохове была произведена запись о его рождении: «Во дворе коллежского регистратора Ивана Васильевича Скворцова у жильца его моэора Сергия Львовича Пушкина родился сын Александр». Точно известно, однако, что произошло это 26 мая 1799 г. в четверг, в праздник Вознесения. 8 июня младенец был окрещен.

Вначале время его жизни двигалось неторопливо. Первые впечатления – прогулки в Юсуповом саду, недолгая разлука с матерью, уезжавшей в деревню, и землетрясение, случившееся в Москве 14 октября 1802 г. Первое соприкосновение с Историей: во второй половине 1800 г., когда Пушкины жили в Петерубрге, при случайной встрече с Павлом I няня не успела снять картуз с маленького Александра и тем заслужила высочайший выговор. Одно рождение и одна смерть: 9 апреля 1805 г. родился брат Лев, 30 июля 1807 г. умер шестилетний брат Николай. Няня Арина Родионовна Яковлева иногда рассказывает сказки, бабушка М.А.Ганнибал учит читать и писать по-русски и говорит о семейной истории Пушкиных, Ганнибалов и Ржевских. Русский язык усваивается быстро: когда некая дама засмеялась, заметив, как маленький Пушкин, прогуливавшийся с матерью, устал, отстал от нее и присел отдохнуть прямо посреди улицы, он отозвался на этот смех не вполне вежливым замечанием: «Ну, нечего скалить зубы!». В декабре 1809 г. в Москву приезжает Александр I; Пушкин стоит с народом на высоком крыльце церкви св. Николая на Мясницкой. Показалась толпа генералов; у церкви перекрестился лишь один: «По сему знамению, – напишет Пушкин много лет спустя, – народ узнал своего государя».

Летом Пушкины подолгу живут в подмосковном Захарове; осенью и зимой гувернеры и учителя настойчиво ограничивают свободу. Это огорчает и раздражает: Пушкину хочется читать совсем не те книги, которые ему предписаны. У него хорошая память, и он повторяет наизусть стихи И.И.Дмитриева, на чтении которых однажды присутствовал. Начинает сочинять сам – пишет басни и комедии и у него появляется аудитория, впрочем, не всегда благодарная: сестра Ольга, освиставшая, согласно собственному ее позднейшему признанию, комедию «Похитетель», написанную в подражание Мольеру. Не оценил стихотворческие опыты Пушкина и его гувернер Русло: поэма «Толиада» была брошена оскорбленным и самолюбивым автором в огонь; после этого гувернеру прибавили жалованье.

В 1811 г. Пушкина собираются поместить в модный иезуитский пансион; благодаря вмешательству А.И.Тургенева, судьба его переменилась: он был принят в Царскосельский лицей. Распорядок дня: вставали в шесть утра, одевались и в общей зале читали молитву; с семи до девяти занятия в классе, потом чай и прогулка до десяти, с десяти до двенадцати класс, после до часу прогулка, в час обед; с двух до трех чистописание или рисование, с трех до пяти класс, в пять чай и прогулка, в шесть повторение уроков, по средам и субботам обучение танцам или фехтованию; в половине девятого звонок к ужину, в десять вечерняя молитва. Из Царского Села воспитанников не выпустили за шесть лет обучения ни разу, а первые три или четыре года не выпускали и из здания Лицея. Оставалось сочинять стихи: поэзия давала ощущение внутренней свободы.

Пушкин, Дельвиг, Илличевский и Кюхельбекер были лицейскими поэтами; дружба не исключала соперничества и взаимных эпиграмм; чаще других доставалось Кюхельбекеру. Например, так: «Писатель! за свои грехи // Ты с виду всех трезвее: // Вильгельм, прочти свои стихи, // Чтоб мне заснуть скорее!». Иногда вместо стихов проказничали: в памяти лицеистов осталась импровизированная пирушка с ромом и гогель-могелем, испробованными, по мнению начальства, «из резвости и детского любопытства». Давали себя знать и любопытство и резвость не вполне уже детские: однажды Пушкин, думая поцеловать Наташу, горничную одной из фрейлин императрицы Елизаветы Алексеевны, самым невинным образом, заслышав в вечерней темноте приближающийся шорох платья, бросился обнимать княжну Волконскую. На другой день император сделал выговор директору лицея, заметив с сожалением: «Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей». Впрочем, государь был любезен и дозволил убедить себя в том, что плоды лицейского просвещения к сим печальным проступкам не сводятся.

Уже в первые лицейские годы Пушкин хорошо знает основные обстоятельства русской литературной жизни и борьбы: противостояние Карамзина и Шишкова, карамзинистов архаистам, «Арзамаса» «Беседе любителей русского слова» – одна из тем лицейской лирики Пушкина, с самого начала избравшего амплуа последователя Карамзина; 1815-м годом датируется эпиграмма на «угрюмых» и «глупых» его противников: «Угрюмых тройка есть певцов – // Шихматов, Шаховской, Шишков, // Уму есть тройка супостатов – // Шишков наш, Шаховской, Шихматов, // Но кто глупей из тройки злой? // Шишков, Шихматов, Шаховской». При этом Пушкин-лицеист не отделяет себя от традиции русской лирики XVIII в.; на публичном экзамене в 1815 г. Пушкин читал «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина, который не мог скрыть своего восхищения и заметил с приличествующей случаю важностью: «Вот кто заменит Державина». В том же 1815 г. Пушкин познакомился с Карамзиным, проводившем ежегодно летнее время в Царском Селе, иногда бывал у него. Карамзин не испытывал особого интереса к стихам Пушкина – но Жуковский и Вяземский уже были убеждены в значительности дарования нового поэта. Из письма Вяземского к Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? Чудо, и все тут. Его воспоминания <т.е. «Воспоминания в Царском Селе»> вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай Бог ему здоровья и учения, и в нем будет прок и горе нам. Задавит каналья!» Основные темы лицейской лирики Пушкина до 1816 г. – любовь, вино, дружба, поэзия, позволявшие забывать о быстротекущем времени жизни; в 1816 на первый план выступают минорные интонации: Пушкин начинает подражать унылым элегиям Жуковского и говорить об одиночестве, меланхолии, предчувствии смерти, утратах и неблагосклонной судьбе.

Но не только учеба, проказы, горничная Наташа и стихи занимали воображение: еще была платоническая любовь к Катерине Павловне Бакуниной, фрейлине и сестре одного из лицейских товарищей Пушкина: «29 ноября 1815 г. Я щастлив был!.. нет, я вчера не был щастлив, поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волнением стоя под окошком смотрел на снежную дорогу, ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута!».

Летом 1817 г. двери лицея наконец распахнулись: учение было закончено, и Пушкин оказался в вихре большого света; впрочем, он с удовольствием появлялся как в аристократических салонах, так и на нецеремонных офицерских пирушках. В лицее он мечтал о военной службе, но служить (точнее, числиться: служба по обычаю того времени была номинальной) пришлось в Коллегии иностранных дел – и тем с большим рвением предавался он радостям жизни. В сентябре 1818 г. А.И.Тургенев сокрушенно писал Вяземскому: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным». Последний, как казалось тогда многим, упивался помянутой леностью, не обращал внимания на мудрые советы и любил привлекать к себе внимание в обществе. Известная тогда трагическая актриса А.М.Каратыгина (Колосова) вспоминала: «В 1818 г., после жестокой горячки, ему обрили голову, и он носил парик. <...> Как-то, в Большом театре, он вошел к нам в ложу. Мы усадили его, в полной уверенности, что здесь наш проказник будет сидеть смирно. Ничуть не бывало! В самой патетической сцене Пушкин, жалуясь на жару, снял с себя парик и начал им обмахиваться как веером... Это рассмешило сидевших в соседних ложах, обратило на нас внимание и находившихся в креслах». Стремление к эпатажу объяснялось просто: Пушкин стремился выйти за пределы тех социальных амплуа, которые были предписаны длительным употреблением, потому что искал способ быть самим собой. Издержки избранного стиля скоро проявились в полной мере: петербургский свет решил, что Пушкин человек ветреный и легкомысленный.

В Петербурге продолжились и некоторые лицейские сюжеты – например, дружеские насмешки над Кюхельбекером, которые последний переносил отнюдь не всегда добродушно и миролюбиво. Однажды Жуковский, не явившийся на какой-то вечер, простодушно объяснил свое отсутствие расстройством желудка и визитом Кюхельбекера. Пушкин написал на это стихи: «За ужином объелся я, // Да Яков запер дверь оплошно – // И стало мне, мои друзья, // И кюхельбекерно, и тошно!». Кюхельбекер потребовал дуэли, оная началась, Кюхельбекер выстрелил и промахнулся; Пушкин стрелять не стал, объяснив весьма убедительно, что в ствол его пистолета набился снег.

Рассказы об эпизодах такого рода весьма многочисленны. Но не подлежит сомнению, что жизнь Пушкина в первые годы после выхода из лицея содержала иные измерения. Он энергично включился в литературную жизнь – и повел себя не вполне понятным для его друзей образом: если в лицее он выступал как карамзинист и арзамасец, то теперь, получив некогда желанную возможность заседать в «Арзамасе», ею почти не воспользовался, предпочтя вечера у осмеивавшегося им еще недавно А.А.Шаховского. Написал поэму «Руслан и Людмила», в состав которой вошла пародия на «Двенадцать спящих дев» Жуковского, и тот, возможно, не без скрытой иронии, надписал Пушкину свой портрет: «Победителю ученику от побежденного учителя». Этого мало: основные усилия Пушкин направил на сочинение политических стихотворений, которых от него не ждал никто, ни Жуковский, ни Шаховской, и которые приобрели рукописную славу в кругу петербургской золотой молодежи. Самым известным из них оказалась ода «Вольность», в которой рассказывалось о некоторых действительных обстоятельствах убийства Павла I, что неизбежно было воспринято как обвинение Александра I во лжи: официальная, санкционированная и обнародованная новым императором версия заключалась в том, что император прежний скончался от апоплексического удара. Поток стихотворных эпиграмм довершил дело: правительство занялось нарушителем спокойствия. Граф М.А.Милорадович, тогдашний петербургский военный генерал-губернатор призвал Пушкина к себе и потребовал его возмутительных стихов. Пушкин заявил, что все они им сожжены, но выразил готовность написать их по памяти для Милорадовича и исписал целую тетрадь. Милорадович, тронутый выражением столь самоотверженного благородства, отпустил Пушкина, объявив ему прощение от имени государя; последний, выслушав на следующий день доклад Милорадовича, слегка нахмурился и распорядился «снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг». Пушкин получил назначение в Кишинев в канцелярию генерала И.Н. Инзова, главного попечителя и председателя Комитета об иностранных поселенцах южного края России.

Инзов не стремился к роли строгого начальника и, едва познакомившись с Пушкиным, разрешил ему отправиться в поезду на Кавказ и в Крым с генералом Н.Н.Раевским и его близкими. Это путешествие означало расширение опыта жизни, а вместе с тем привело к изменению литературной позиции: в Гурзуфе Пушкин впервые прочел Байрона и увлекся; плодами этого увлечения стали поэмы «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы» с их «местным колоритом», лаконизмом повествования, умолчаниями, страстями и отчужденными героями, которые не умели принести счастья ни другим, ни себе.

Служба в Кишиневе под началом Инзова оказалась необременительной: досуг скрашивали частые ссоры с молдавскими господарями, дуэли и попугай Инзова, которого Пушкин научил ругаться по-русски. Из всех знакомств, сделанных Пушкиным в это время, наиболее значительными были два – с В. Раевским, заслужившим у либеральных историков прозвание «первого декабриста», и с И. Липранди, послужившим Пушкину прототипом героя повести «Выстрел». Из наиболее значимых поступков, совершенных Пушкиным, отметим вступление его в масонскую ложу «Овидий», к работам в которой Пушкин приступил со всем рвением неофита и мастера стула которой, генерала П.Пущина, воспел в стихах, сочинявшихся со всею мыслимой серьезностью: «И скоро, скоро смолкнет брань // Средь рабского народа, // Ты молоток возьмешь во длань // И воззовешь: свобода! // Хвалю тебя, о верный брат! // О каменщик почтенный! // О Кишинев, о темный град! // Ликуй, им просвещенный!». В это время в поэзии Пушкина складывается обширный цикл кощунственных стихотворений («Христос воскрес, моя Ревекка!..», «<В.Л.Давыдову>» и др.), увенчанный «пакостной» «Гавриилиадой». Странным образом почти одновременно Пушкин начинает работу над поэмой «Бахчисарайский фонтан» (весна-лето 1821 г., основной текст – 1822), в которой тема христианства представлена, несомненно, как высокая и значительная. Так обнаруживают себя два полюса в мировидении Пушкина, а вместе с тем намечается и направление духовного развития – от Вольтера и вольтерьянства к примирению с Творцом. 1823 г. в духовной биографии Пушкина оказался переломным: Пушкин начинал избавляться от либеральных иллюзий и писал если не об их неосновательности, то об их преждевременности: «Свободы сеятель пустынный, // Я вышел рано, до звезды; // Рукою чистой и безвинной // В порабощенные бразды // Бросал живительное семя – // Но потерял я только время, // Благие мысли и труды... // Паситесь, мирные народы! // К чему стадам дары свободы? // Их должно резать или стричь. // Наследство их из рода в роды // Ярмо с гремушками да бич». Пройдет стравнительно немного времени, и он напишет послание «К морю», в котором революционное «просвещенье» и тирания предстанут как две равно неприемлемые возможности: «Мир опустел... Теперь куда же // Меня б ты вынес, океан? // Судьба людей повсюду та же: // Где благо, там уже на страже // Иль просвещенье, иль тиран».

Но это будет позднее, а пока друзья Пушкина хлопотали о переводе его из Кишинева в Одессу в распоряжение новороссийского генерал-губернатора М.С. Воронцова. Все складывалось, как поначалу казалось, весьма благоприятно: либерально настроенный и вместе с тем чуждый крайностей Воронцов представлялся А.И. Тургеневу и Вяземскому именно тем человеком, который может оказать покровительство опальному и не слишком умеющему заботиться о себе поэту.

Одесса, куда Пушкин выехал в первых числах июля 1823 г., встретила его пылью, устрицами, театрами и салонами, сопоставимыми с петербургскими. В одесском обществе Пушкин имел некоторый успех: здесь уже прочли поэму «Кавказский пленник», – но успехом этим более или менее демонстративно пренебрегал, не останавливаясь перед весьма вольным эпатажем. Его внешнюю жизнь заполняли романы: с Амалией Ризнич, Каролиной Собаньской, Елизаветой Воронцовой, внутреннюю – «Евгений Онегин», начатый еще в Кишиневе, поэма «Цыганы», лирические стихотворения. Однажды пришлось исполнять служебные обязанности: начальство откомандировало наблюдать за распространением саранчи; Пушкин представил отчет: «Саранча летела, летела // И села; // Сидела, сидела, все съела // И вновь улетела». Свое раздражение Пушкин объяснил в одном из писем к А.А. Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества – аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает». Но не только отчет о саранче вызвал раздражение начальства: свое дело сделали и вольные разговоры, и эпиграммы на Воронцова, и письмо к Кюхельбекеру (или к Дельвигу: точно до сих пор не установлено), в котором Пушкин рассказывал о знакомстве с англичанином, любезно излагавшим ему уроки «чистого атеизма». Трудно сказать, насколько благодарным учеником был тогда Пушкин - во всяком случае, атеистическое учение его не радовало, хотя и казалось убедительным: «система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, верная». Этот вывод оказался предварительным; о содержании своих размышлений о вере и неверии Пушкин много лет спустя рассказывал так: «Я тогда написал одному из моих друзей, что беру уроки атеизма и что его положения представляют известную вероятность, но что они не утешительны. Письмо распечатали, и в полиции записали мое им в числе атеистов. А я очень хорошо сделал, что брал эти уроки: я увидел, какие вероятности представляет атеизм, взвесил их, продумал и пришел к результату, что сумма этих вероятностей сводится к нулю, а нуль только тогда имеет реальное значение, когда перед ним стоит цифра. Этой-то цифры и недоставало моему профессору атеизма. Он давал мне читать Гоббса, который опротивел мне своим абсолютизмом — безнравственным, как всякий абсолютизм, и неспособным дать какое-либо нравственное удовлетворение. Я прочел Локка и увидел, что это ум религиозный, но ограничивающий знание только ощущаемым, между тем как сам он сказал, что относительно веры Слово Божие (Библия) более всего наставляет нас в истине и что вопросы веры превосходят разум, но не противоречат ему. Юм написал естественную историю религии после своего Опыта о человеческом разуме; его доводы и убедили меня, что религия должна быть присуща человеку, одаренному умом, способностью мыслить, разумом, сознанием. И причина этого феномена, заключающегося в самом человеке, состоит в том, что он есть создание Духа Мудрости, Любви, словом, Бога. Вообще у англичан со времени реформации заговорили о терпимости, о гражданском и религиозном освобождении и о вопросах нравственности столько же, сколько и о политических вопросах... И я в конце концов пришел к тому убеждению, что человек нашел Бога именно потому, что Он существует. Нельзя найти то, чего нет, даже в пластических формах, — это мне внушило искусство. Возьмем фантастических и символических животных, составленных из нескольких животных. Если ты восстановишь рисунки летучих мышей и уродливых ящериц тропических стран, ты увидишь, откуда взяты драконы, химеры, дикие фантастические формы. Выдумать форму нельзя; ее надо взять из того, что существует. Нельзя выдумать и чувств, мыслей, идей, которые не прирождены нам вместе с тем таинственным инстинктом, который отличает существо мыслящее и чувствующее от существ только ощущающих. И эта действительность столь же реальна, как все, что мы можем трогать, видеть и испытывать. В народе есть врожденный инстинкт этой действительности, то есть религиозное чувство, которое народ даже и не анализирует. Он предпочитает религиозные книги, не рассуждая о их нравственном значении, они просто нравятся народу. И его вкус становится понятным, когда начинаешь читать Писание, потому что в нем находишь всю человеческую жизнь. Религия создала искусство и литературу, все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от этого религиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идеей добра, которую мы находим даже в народных сказках, где злодеи всегда так отвратительны. У всякого дикаря есть представление о красоте, хотя и очень грубое, уродливое; и у него есть свои украшения, он хочет нравиться, это уже первобытная форма о любви. Все это так же естественно, как верить, надеяться и любить».