Дуэли начала VIX века

Подъехали к Комендантской даче одновременно с Дантесом и д'Аршиаком. Пока выбирали площадку для дуэли, Пушкин сидел на сугробе и равнодушно смотрел на эти приготовления, но выражал нетерпение. Когда Данзас спросил его находит ли он удобным место дуэли, он ответил: «Мне это решительно все равно, только, пожалуйста, делайте все это поскорее...

... Все было готово. Противники  встали на свои места. Данзас  махнул шляпой, и они начали  сходиться. Пушкин сразу подошел  вплотную к своему барьеру. Дантес  выстрелил, не дойдя одного шага  до барьера.

Пушкин упал.

· Я ранен, - сказал он.

Пуля, раздробив кость верхней части правой ноги у соединения с тазом, глубоко ушла в живот и там остановилась, смертельно ранив.

Секунданты бросились к Пушкину, но когда Дантес хотел подойти, он остановил его: - Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел...

Дантес стал на свое место боком, прикрыв грудь правой рукой. На коленях, полулежа, опираясь на левую руку, Пушкин выстрелил. Пуля, не задев кости, пробила Дантесу руку и, по свидетельству современников, ударившись в пуговицу, отскочила. Видя, что Дантес упал, Пушкин спросил у д'Аршиака: - Убил я его?

- Нет, - ответил тот, - вы  его ранили в руку.

- Странно, - сказал Пушкин. - Я думал, что мне доставит  удовольствие его убить, но я  чувствую теперь, что нет.

Дантес хотел сказать несколько слов примирения, но Пушкин перебил его словами: - Впрочем все равно. Как только поправимся снова начнем...

Пушкин испытывал жгучую боль, говорил отрывистыми фразами, его тошнило, обмороки довольно часто следовали один за другим. Карету трясло, когда его везли домой, приходилось не раз останавливаться. Ехавшему с ним Данзасу Пушкин сказал: - Кажется, это серьезно. Послушай меня: если Арендт найдет мою рану смертельной, ты мне это скажи. Меня не испугаешь. Я жить не хочу...

Наконец подъехали к дому.

Приехал известный в то время доктор Арендт, придворный врач.

- Скажите мне откровенно, - обратился к нему, медленно произнося  слова, Пушкин, - каково мое положение.

- Я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна, и на выздоровление ваше я  почти не имею надежды.

Пушкин кивком головы поблагодарил Арендта, просил только не говорить об этом жене. К заявлению врача о безнадежности своего положения отнесся с невозмутимым спокойствием. Просил врача и не подавать одновременно жене больших надежд.

Можно ли было спасти Пушкина? На этот вопрос ответили известные советские хирурги. Через сто лет после смерти поэта, в 1937 году, академик Н. Н. Бурденко сообщил Академии наук, что меры, принятые врачами Пушкина, были бесполезны, а в наши дни даже хирург средней руки вылечил бы его.

Набережная Мойки и все прилегающие к ней улицы вплоть до дворцовой площади были заполнены толпами народа. Чтобы поддерживать порядок на улицах пришлось вызвать воинский наряд. В передней какой - то старичок сказал с простодушным удивлением: «Господи, боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было! « Пульс стал падать и скоро совсем не ощущался. Руки начали холодеть. Минут за пять до смерти Пушкин попросил поворотить его на правый бок и тихо сказал: Жизнь кончена!

- Да, кончено, - сказал Даль, - мы тебя поворотили...

· Кончена жизнь!.. - произнес Пушкин внятно. - Теснит дыхание...

Это были последние слова Пушкина. Часы показывали два часа сорок пять минут ночи. Дыхание прервалось.

- Что он? - тихо спросил  Жуковский.

- Кончилось! - ответил Даль.

Прекрасная голова поэта склонилась. Руки опустились. Всех поразило величавое и торжественное выражение его лица. Доктор Андреевский закрыл ему глаза.

 

3.О роковой дуэли Лермонтова и Мартынова

В статье Игоря Таранова "Промах майора Мартынова". Автор излагает собственную версию причин и последствий дуэли между М.Ю. Лермонтовым и Н.С. Мартыновым (желание помочь другу-поэту выйти с военной службы в отставку вследствие ранения). Эта версия, как и множество других, имеет право на существование. Однако аргументы, приведённые автором статьи, мне представляются недостаточно убедительными. Предлагаю иной вариант трактовки событий, произошедших в июле 1841 года в Пятигорске.

Сведения об обстоятельствах поединка и о личности убийцы, дошедшие до нас, противоречивы. До сих пор исследователи не могут однозначно назвать ни причины (ссора на балу в доме генерала Верзилина могла быть только поводом), ни состав секундантов (двое или четверо их было, и кто из них ассистировал Лермонтову, а кто Мартынову), ни условий (подлинное расстояние между барьерами, установленное число выстрелов и т.п.), ни точного места дуэли (памятник в Пятигорске установлен в стороне от места поединка).

По одной из версий, распространённой в советские времена, причиной роковой дуэли стала банальная ссора между поручиком Михаилом Лермонтовым и отставным майором Николаем Мартыновым, за спиной которого стояло ближайшее окружение императора Николая I, пожелавшего таким образом избавиться от поэта-вольнодумца.

Но это слишком простая, удобная трактовка.

Стоит обратить внимание, что дуэль произошла во время второй ссылки Лермонтова на Кавказ. Её причиной на этот раз послужили не обличительные поэтические строки, а очередная дуэль опального поэта. 18 февраля 1840 года Лермонтов сначала на шпагах, а затем на пистолетах выяснял отношения с сыном французского посла - Эрнестом де Барантом из-за княгини М.А. Щербатовой. Поединок закончился лёгким ранением Лермонтова и примирением противников. По приговору суда за запрещённый способ выяснения отношений поэт был сослан на Кавказ.

В работах исследователей, изучающих биографию и творчество Лермонтова, упоминания о поединках с участием поэта встречаются довольно часто. Возникает ощущение, что для поэта дуэль была привычным способом выяснить отношения с обидчиком.

Ранняя смерть матери, конфликт бабушки со спивавшимся отцом, рассказы о самоубийстве деда на новогоднем балу в Тарханах - всё это не могло не отразиться на характере подрастающего поэта, а следовательно, и на его творчестве. В одном из черновых набросков 1831 года он писал:

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по конец,

В слезах угасла мать моя;

 От них остался только  я,

Ненужный член в пиру людском,

 Младая ветвь на пне сухом...

Вот описание внешности поэта, данное И.С. Тургеневым: "В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно тёмных глаз. Их тяжёлый взор странно не согласовывался с выражением почти детскости нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых плечах, возбуждала ощущение неприятное, но присущую мощь тотчас сознавал всякий".

Самое удивительное, что среди современников, кроме бабушки, пожалуй, только Мартынов отзывался о Лермонтове доброжелательно. "Он (Лермонтов) был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил. Все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного в себе он старался так же тщательно заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрыть свои гнусные пороки" - писал он в своих воспоминаниях.

Со своим будущим убийцей и его семьёй Михаил Лермонтов был знаком, по крайней мере, с конца 20-х годов XIX века. Обучаясь в Москве в университетском пансионе, он часто посещал дом Мартыновых и пользовался симпатиями сестёр Николая Соломоновича Юлии и Натальи Мартыновых (последней посвящено стихотворение "Когда поспорить вам придётся" (1830). В 1832-1834 гг. вместе с братьями Михаилом и Николаем Мартыновыми Лермонтов обучался в Петербурге в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В период ссылок на Кавказ поэт тесно общался с Николаем Мартыновым, добровольно поменявшим службу в столичной гвардии на казачий полк.

Сослуживец по Кавалергардскому полку В.А. Бельгарт так характеризует Мартынова: "Он был очень красивый молодой гвардейский офицер, высокого роста, блондин с выгнутым немного носом. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел романсы и всё мечтал о чинах, орденах и думал не иначе, как дослужиться на Кавказе до генеральского чина". И действительно, Мартынов за 7 лет сделал довольно успешную карьеру, получив уже в 1841 году при выходе в отставку чин майора (Лермонтов одного с ним года выпуска был только поручиком).

В феврале 1841 года Мартынов неожиданно вышел в отставку "по домашним обстоятельствам" и из весёлого, изящного светского молодого человека сделался каким-то дикарём: отрастил огромные бакенбарды, ходил в черкесском костюме, с огромным кинжалом, вечно мрачный и молчаливый. Его однополчанин Я.И. Костенецкий считал, что "причиной такого странного образа действий было желание играть роль Печорина, героя тогдашнего времени, которого Мартынов, к несчастью, и действительно вполне олицетворял собой".

Правда, иные современники полагали, что Николай Мартынов послужил прообразом юнкера Грушницкого. Сам Мартынов такое сравнение воспринимал как оскорбление. Сестра Наталья стала прообразом княжны Мэри (знавшие её непременно вспоминали красный платок её и княжны). Это вызывало досаду у Николая Мартынова. Кроме того, "демон" русской литературы (как назвал Лермонтова Ф.М. Достоевский) на протяжении всей совместной службы на Кавказе изводил Николая эпиграммами и остротами. Обращался к нему не иначе как "Мартышка". Мартынов всё прощал обидчику и лишь иногда в письмах намекал поэту на один его неблаговидный поступок, который мог обесчестить поэта, будь он известен в офицерской среде.

Речь идёт о событиях лета-осени 1837 года. Тогда на лечение в Пятигорск приезжал отец Николая - отставной полковник Соломон Михайлович Мартынов (1774-1840) вместе с женой и дочерьми. Взаимности одной из них - 18-летней Натальи - добивался Михаил Лермонтов, но, увы, безрезультатно. Через Лермонтова Мартыновы передали Николаю пакет с письмами (по некоторым сведениям - и с личным дневником Натальи). Однако письма до адресата не дошли. Отдавая другу при встрече 300 рублей, Михаил объяснил, что это деньги взамен тех, что ему передавал отец, а пакет у него украли в дороге. Вскоре выяснилось, что 300 рублей в пакете действительно были, но Лермонтова об этом никто не предупреждал. О них можно было узнать, только вскрыв пакет. Чтение чужих писем?! По тем временам это был бесчестный поступок. Стань он известным в офицерской среде, неминуема позорная отставка. Такой поступок - несомненный повод для дуэли. Тем не менее Мартынов не стал доводить дело до поединка.

Даже после оскорбительного для него выкрика: "Горец с большим кинжалом!" - прозвучавшего в доме Верзилиных, он сделал шаг к примирению. После оскорбления (которого уже по счёту!) просил поэта "оставить свои шутки" и не настаивал на дуэли. Однако Лермонтов спровоцировал вызов.

Лермонтову, по всей видимости, было неприятно "заступничество" Николая Мартынова в деле со вскрытым пакетом и письменные напоминания об этом. После вызова на дуэль Лермонтов сказал одному из секундантов А.И. Васильчикову: "Нет, я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую, что рука моя на него не поднимется". Намекал ли тут Лермонтов на вскрытые письма, постоянные свои колкости или на нелепость своей выходки у Верзилиных, осталось неизвестным.

Практически во всех работах лермонтоведов почему-то отсутствует упоминание о таком факте, что отличный фехтовальщик и опытный стрелок из ружья Николай Мартынов на предстоящей дуэли должен был держать в руках пистолет третий раз в жизни.

Лермонтов, его близкий товарищ, однокашник и сослуживец, знал это и, возможно, именно поэтому во время поединка держал паузу, дав возможность противнику стрелять первым (кроме того, по негласным правилам, право первого выстрела предоставлялось лицу, считавшему себя оскорблённым). Кстати, у версии, что поэт разрядил свой пистолет в воздух, нет точного подтверждения; кроме того, данный поступок означал отнюдь не великодушие, а, напротив, - согласно дуэльному кодексу, выражал презрение к противнику. Скорее всего останется тайной и долгое промедление Мартынова с выстрелом, прозвучавшим только после оклика секунданта: "Стреляйте же, или я вас разведу". Что это, тщательное хладнокровное прицеливание или смятение?

После того, как роковой выстрел всё же прозвучал, и поэт был сражён наповал, Мартынов подбежал к Лермонтову и поцеловал уже бездыханное тело. Как этот порыв не вяжется с образом хладнокровного убийцы!

Родственник и близкий друг Лермонтова А.А. Столыпин (Монго), считавшийся в офицерской среде воплощением чести и благородства, негласный (скрытый от следствия) его секундант (кстати, ассистировавший поэту и на первой дуэли с Э. де Барантом), отнёсся к Мартынову с большим сочувствием. Об этом свидетельствуют его письма на гауптвахту, где содержался дуэлянт. В окружении Лермонтова было мало людей более порядочных и терпимых, которые бы так много ему прощали и всегда вели себя столь благородно, как Мартынов. До конца своей жизни он глубоко страдал оттого, что оказался виновником смерти поэта.

В 1869 году на просьбу редакции "Русской старины" рассказать правду об обстоятельствах поединка, Н.С. Мартынов ответил: "Злой рок судил мне быть орудием воли Провидения в смерти Лермонтова, я уже считаю себя не в праве вымолвить хотя бы единое слово в его осуждение, набросить малейшую тень на его память".

Версия, изложенная в статье Игоря Таранова "Промах майора Мартынова", представляется маловероятной.

Михаил Лермонтов действительно мечтал оставить военную службу и посвятить себя целиком литературной деятельности, но ему не нужна была "отставка любой ценой". Он мог выйти в отставку по собственному желанию или по "семейным обстоятельствам" - как это сделал в феврале того же 1841 года Мартынов. Но ему нужна была именно отставка почётная - вследствие награждения орденом или ранения, полученного в бою. Лермонтов мечтал вернуться в столь ненавистный ему "свет", а это было возможным только при наличии хорошей репутации.

Поединок при любом его исходе не мог способствовать достижению этой цели. Лермонтов как человек, уже раз подвергшийся наказанию за дуэль, за одно только участие в новом поединке должен был подвергнуться весьма жёсткому наказанию.

Кроме того, ранение, полученное на дуэли, состоявшейся на театре военных действий, рассматривалось равнозначно членовредительству. Выдать же полученное ранение за пулю горца - "злого чечена" вообще не представлялось возможным в условиях тылового Пятигорска и при существовавших в то время понятиях офицерской чести. Это могло повлечь вообще лишение офицерского чина и продолжение службы на том же Кавказе, но в качестве рядового солдата.

Подобное или даже ещё более суровое наказание ждало бы его и в случае убийства или хотя бы ранения противника, стань об этом известно начальству. Так что встать к барьеру Лермонтова могли вынудить только чрезвычайные обстоятельства. Это во-первых.