|
Майков Аполлон
Николаевич
23 (4июня) мая 1821 года – 8 (20) марта
1897 года
История
жизни
А.Н. Майков родился в Москве.
Отец Майкова был известным художником.
В богатом гостеприимном доме бывали Тургенев
и Панаев, Плетнев и Бенедиктов, Григорович
и Достоевский. Отец с удовольствием помогал
сыновьям выпускать детский журнал «Подснежник»,
а наставлял их в литературе И.А. Гончаров,
автор романа «Обломов».
В 1837 году Майков поступил в Петербургский
университет. Незнание греческого языка
не позволило ему заниматься на филологическом
факультете, пришлось выбрать юридический.
От занятий живописью, которой он всерьез
увлекался, к этому времени пришлось отказаться
из-за ухудшающегося зрения, зато поэзия
захватывала его все больше. В 1840 году
в «Одесском альманахе» даже появились
два его стихотворения под лаконичным
псевдонимом - М.
По окончании университета Майкова зачислили
на службу в департамент государственного
казначейства. В 1842 году, на средства, отпущенные
царским двором, он вместе с отцом отправился
в Европу. Почти год прожил во Франции,
в Германии, в Италии. Из Рима приезжал
в Париж, чтобы слушать лекции в Сорбонне
и в Колледж де Франс, в Риме устраивал
вечера для живших там русских художников.
«С удовольствием вспоминаю, - писал живописец
В.Е. Раев, - о тех приятных вечерах. Юный
поэт Майков услаждал в эти вечера всех
присутствующих чтением прекраснейших
своих стихотворений». Увлекшись идеями
славянофилов, на обратном пути в Россию
Майков останавливался в Праге, где общался
с известными славистами В. Ганке и Шафариком.
В 1842 году вышел в свет первый сборник
Майкова - «Стихотворения». («На днях получил
«Стихотворения Аполлона Майкова», - писал
Плетнев филологу Я.К. Гроту. - Он учился
у нас в университете. Эта книга меня усладила.
Кажется, я читал идеи Дельвига, переданные
стихами Пушкина».) В 1847 году - «Очерки
Рима», стихи которого были навеяны Италией.
Даже строгий Белинский сразу проникся
прелестью антологических мотивов молодого
поэта. Да и трудно было не заметить столь
гармоничных стихов в эпоху, когда ушли
Пушкин и Лермонтов, смолкли Языков и Баратынский,
окончательно покинул Россию Жуковский,
а новое поколение - А. Фет, А. Григорьев
- еще только начинало путь.
В отличие от большинства русских поэтов
- истинных пророков и апостолов, Майков
никогда не знал ни бедности, ни каких-либо
преследований. «Вся моя биография, - писал
он, - не во внешних фактах, а в ходе и развитии
внутренней жизни, в ходе расширения моего
внутреннего горизонта, в укреплении взгляда
на жизненные вопросы, нравственные, умственные,
политические, во внутренней работе ума...
Все прочее - вздор, труха, формуляр...»
В 1844 году Майков занял место помощника
библиотекаря при Румянцевском музее,
находившемся тогда в Петербурге. «С наступлением
весны семья Майкова обычно перебиралась
на дачу близ станции Сиверской Варшавской
железной дороги, около 60 верст от Петербурга,
- вспоминал литератор Е.Н. Опочинин. - Как
известно, поэт был страстный рыболов
и в Сиверскую привлекала его быстрая
и говорливая речка Оредеж, стремящая
свои прозрачные воды между крутыми красноглинистыми
берегами. Здесь много укромных местечек
было излюблено А.Н. Майковым, и многие
часы на восходе и на закате солнца проводил
он здесь с удочкою в руках...»
В 1852 году, после перевода Румянцевского
музея в Москву, Майков перешел в Комитет
иностранной цензуры. Здесь он проработал
почти полвека, дослужившись до высокого
чина действительного статского советника.
Убежденный монархист, славянофил, законопослушник,
он никогда не скрывал своих верноподданнических
чувств. В годы Крымской кампании пел неумеренные
хвалы императору Николаю I, позднее восторженными
стихами откликнулся на чудесное спасение
наследника (будущего императора Николая
II), которого во время визита в Японию ударил
саблей японский полицейский. Столь же
восторженно принял Майков крестьянскую
реформу 1861 года, спущенную властью сверху.
Поэт Е. Щербина, с удивлением следивший
за всеми этими движениями чувств поэта,
не мог удержаться от злых эпиграмм. «Он
Булгарин в «Арлекине», а в «Коляске» Дубельт
он, так исподличался ныне петербургский
Аполлон». Сам Майков, впрочем, в письме
к М. Златовратскому объяснял свои метания
причинами простыми «Около этого времени
(1851) познакомился я с молодою редакцией
«Москвитянина», с Аполлоном Григорьевым,
Островским, Писемским, Эдельсоном и с
самим Погодиным, со славянофилами. Здесь
показалось мне более правды, чем в западническом
наклоне; не приняв кое-что из идей старых
славянофилов, я не мог вполне принять
их учения. Принял основы, почуяв в них
историческую правду, но отверг выводы
как фантастические и отвергающие историю,
а с ней и целую российскую империю. На
почве славянофилов, но с твердою идеей
государства, и с полным признанием послепетровской
истории были тогда Погодин и Катков это
цельно, это органически разумно, и это
меня сблизило с ними...»
В 1882 году за философско-лирическую драму
«Два мира» Академия наук удостоила Майкова
Пушкинской премией. Стихотворение Майкова
«Кто он», посвященное Петру I, десятилетиями
входило и, кажется, и сейчас входит во
все школьные хрестоматии. Думается, что
многие помнят и другие хрестоматийные
строки Майкова «Золото, золото падает
с неба!» - дети кричат и бегут за дождем...
«Полноте, дети, его мы сберем, только сберем
золотистым зерном в полных амбарах душистого
хлеба!»
«Майков при мне читал только раз, - вспоминала
З.Н. Гиппиус. - Он читал очень хорошо. Был
сухой, тонкий, подобранный, красивый,
с холодно-умными, пронзительными глазами.
В чтении его была та же холодная пронзительность
и усмешка. Особенно помнится она мне вот
в этих двух строках (из стихотворения
«Дож и догаресса») «Слышит - иль не слышит
Спит - или не спит..» Удивительно читал
он и «Три смерти» «Простите, гордые мечтанья,
осуществить я вас не мог. О, умираю я как
Бог средь начатого мирозданья!..» Конечно,
Майков был самый талантливый из всей
плеяды поэтов того времени. Какой-то одной,
нежной, черточки не хватало его дарованию
оттого, вероятно, он и забыт был так скоро
и никогда не был любим, как Фет, например,
который, по-моему, куда ниже...»
Главным делом искусства Майков считал
выявление прекрасного. Искусству, утверждал
он, нет дела ни до чего низменного, только
красота и любовь неподвластны тлению.
Античные барельефы казались Майкову
более рельефными, чем образы, возникающие
из живой действительности. «Мы принадлежим
к детству, - писал он, - которое не от мира
сего. Царство толпы меняется, подчиненное
моде и времени, а наше - вечно». Белинский
не без удивления заметил однажды, что
Майков как бы смотрит на жизнь глазами
грека. «Прямые, седеющие, но еще с большой
темнотой волосы его (Майкова) лежали непослушными
прядками на голове, - вспоминал Опочинин,
- вокруг щек с подбородком свисала и кругами
вилась аккуратная бородка, из-за толстых
очков смотрели пристально многодумные
глаза. Все было просто и в то же время
необычайно сложно в этой фигуре. Казалось,
что такие люди попадаются на каждом шагу.
Но стоило заговорить ему - и вы начинали
думать, что Аполлон Николаевич Майков
один на целом свете. В обращении его была
какая-то сухость или, может быть, строгость,
но это не отталкивало от него, а наоборот,
привлекало, словно темный блеск старого
золота. Какая-то значительность была
в каждом его жесте, в каждом движении.
Ни одно слово, срывавшееся с его губ, не
могло замереть в воздухе, не приковав
к себе вашего внимания. Мне казалось,
что таковы именно были пророки и апостолы...»
Много лет Майков работал над грандиозной
драмой о столкновении языческой и христианской
цивилизаций, правда, выполнить успел
только четыре части драмы «Олинф и Эсфирь»,
«Три смерти», «Смерть Люция» и «Два мира».
Четыре года отдал Майков переводу «Слова
о полку Игореве».
Об особом отношении к этой древней русской
поэме Майков признался в предисловии
к переводу «Слову» «Несмотря на семь
веков, отделяющих нас от его певца, - писал
он, - он (певец) чрезвычайно близок к нынешней
нашей литературе. Его поэма точно зародыш,
таящий в себе все лучшие качества последней.
В этих образах князей Остромысла Галицкого,
от престола которого грозы текут по землям,
Всеволода Суздальского, что «мог бы Волгу
веслами раскропити, а Дон шеломами вылити»,
Романа, что в замыслах возносится широко,
что Сокол ширяяся на ветрах, высматривая
добычу, - слышится что-то родственное
державинским изображениям Екатерининских
орлов. В описании битв тоже. Во всем здоровом
тоне поэмы, в этом кованном языке, на который
древность наложила какую-то свою особую,
вековую печать, в этой поэзии действительности
- как бы чувствуется пушкинская стройность,
определенность, сдержанность и меткость
выражений. Далее эти описания природы,
эта жизнь степи в ее мрачном виде, вся
эта прелестная идиллия бегства Игоря,
эти «дятлы тёктом путь к реке казуют»,
вся речь Игоря к Донцу - как лелеял князя
на серебряных берегах своих, - во всем
этом таится как бы зародыш лучших страниц
Тургенева... Чувствуется, несмотря на
перерыв многих веков, один и тот же гений
в творчестве лучших людей тогда и ныне...»
Литератор П.П. Перцов, хорошо знавший
поэта, оставил живые записи о невысоком,
сухощавом старике с худым лицом и длинными
серебристыми волосами и бородой, который
беспрерывно «...вскакивал, тушил и зажигал
папиросы, и почти бегал вдоль стола и
комнаты. Эта живость движений еще дополнялась
ярким, молодым огнем прекрасных карих
(хотя и полузакрытых очками) глаз. По этому
впечатлению какой-то вечной юности Майкову,
казалось бы, надо дожить до ста лет. Никогда,
ни раньше, ни после, я не слыхал лучшего
чтения. Он читал чрезвычайно просто, медленно
и выразительно, и в то же время сохранял
весь ритм и движение стиха».
Умер Аполлон Майков в Петербурге.
|