Анализ стихотворения Н. Гумилева «Она»

Вот о чем  на самом деле это небольшое стихотворение! У каждого человека свои “розы” и свой “виноград”, но для всех един закон гармонии земного бытия и вечного круговорота земной жизни.

 

Такое многозначное, глубокое прочтение стихотворения  позволяет поставить его в  общий контекст всего творчества А. С. Пушкина, прежде всего его философской  лирики.

 

 

Методика анализа лирического  стихотворения не может быть унифицирована, поскольку лирика — один из самых гибких и быстро изменяющихся родов литературного творчества. Ей присущ высокий уровень субъективного начала, обусловливающий не только многообразие индивидуальных поэтических стилей, но и уникальность каждого подлинно поэтического текста. Однако это предполагает не потерю объективных критериев анализа, а повышенное внимание к точности их выбора, необходимость соотнесения конкретного текста и с особенностями авторского стиля, и с продуктивными тенденциями развития лирики в определённую эпоху, и с её основными родовыми свойствами.

 

Получившая широкое распространение  в последние десятилетия 20 века мода на поиски интертекстуальных связей ахматовской лирики, к сожалению, не совсем утихла и в настоящее  время. Главным результатом можно  посчитать девальвацию в глазах её адептов ценности непосредственного поэтического высказывания — в полном соответствии с некогда казавшимся революционным заявлением Р. Барта о «смерти автора».

 

Рядом со Сциллой интертекстуальных  ассоциаций располагается Харибда  биографического метода, полностью истребляющая смысл стихов стремлением связать каждое слово текста с биографическими фактами, а при недостаточности оных — с домыслами пишущего.

 

Между тем у М. Бахтина есть точные наблюдения относительно особенностей слова в лирическом стихотворении, основанные на противопоставлении родовых характеристик эпоса и лирики. В повествовании, особенно в романе, «чужое слово» становится значимым структурным элементом. «Язык романа — это система диалогически взаимоосвещающихся языков. Его нельзя описать и проанализировать как один единый язык» [5, с. 88]. Противоположным образом, по мнению М. Бахтина, обстоит дело в лирике: «И о чужом поэт говорит на своем языке» [4, с. 75]. «Социальная разноречивость, которая проникла бы в произведение и расслоила бы его язык, сделала бы невозможным и нормальное развитие, и движение /90/ символа в нём» [4, с. 83]. Таким образом, вопрос о реминисценциях и правомерности их поисков определяется наличием точек схождения данного поэтического текста с иными, способностью так называемого «чужого слова» забыть о своей чуждости и не повредить целостный текст стихотворения своей «инакостью».

 

Предлагаемый опыт анализа одного лирического стихотворения Ахматовой  построен в соответствии с этими  простыми положениями. Уточнение методики диктуется самим текстом. Трудность в том, что надо пройти этот путь, не теряя связи и с внутренними импульсами, рождёнными биографией поэта, и с теми литературными традициями, которые формируют структуру лирического высказывания и его язык. Анализ, разумеется, не может быть самоцелью. Его назначение — не «разобрать», а «собрать» произведение, осознать и прочувствовать весь текст как единое целое, не упуская в то же время из вида оттенков.

                                 Н. В. Н.

 Вновь подарен мне дремотой

 Наш последний звёздный рай  – 

 Город чистых водомётов,

 Золотой Бахчисарай.

 

 Там, за пёстрою оградой, 

 У задумчивой воды,

 Вспоминали мы с отрадой 

 Царскосельские сады.

 

 И орла Екатерины

 Вдруг узнали – это тот!

 Он слетел на дно долины

 С пышных бронзовых ворот.

 

 Чтобы песнь прощальной боли

 Дольше в памяти жила,

 Осень смуглая в подоле 

 Жёлтых листьев принесла

 

 И посыпала ступени, 

 Где прощалась я с тобой

 И откуда в царство тени

 Ты ушёл, утешный мой.

 

Это стихотворение, написанное Анной Ахматовой почти сто лет назад, широко известно. Оно не входит в школьную программу, но вполне может быть рассмотрено на занятиях по литературе родного края. Попробуем взглянуть на него с позиций словесника, добивающегося глубокого понимания поэтического текста.

 

Настоящий учитель прекрасно знает, насколько хрупко мгновение непосредственного  постижения стихов, погружения в них. И трудно спорить с тем, кто, оберегая это интимное восприятие, предпочитает вовсе отказаться от коммента-/91/рия  и ограничиться хорошим чтением, чтобы только не отвратить юные души от поэзии тщательным, но тяжеловесным разбором. Однако и безоговорочно принять эту позицию тоже нельзя. Ведь она не только приводит к сужению диапазона восприятия («зачем пытаться что-то понять» или «а мне непонятное не нравится»), но и уменьшает возможности эстетического наслаждения даже тем, что понятно сразу.

 

Стихотворение «Вновь подарен мне  дремотой...» представляет благодатный  материал для попытки разрешения этих проблем. Уже простое чтение текста в аудитории, настроенной на восприятие поэзии, даёт положительный результат. Стихотворение нравится сразу, и на вопрос о том, чем и почему нравится, можно услышать: «Красивое...»

 

И вопрос, что в этом стихотворении  кажется наиболее красивым, обычно разрешается без затруднений: юные слушатели довольно дружно отмечают четвертую строфу и вместе с нею последнюю —  их трудно разорвать при чтении, да и не нужно этого делать.

 

Наиболее понравившуюся строку удаётся выделить простым способом. Достаточно обратить внимание на то, что у стихотворения нет названия, в оглавлении его можно найти лишь по первой фразе, — а она здесь не самая запоминающаяся, — и предложить выбрать слова для заглавия из всего текста. Тогда сразу несколько человек заметят: «Песнь прощальной боли». Но что означают эти слова? Какое место они занимают во всем стихотворении, имеют ли в нём тот же смысл, что и сами по себе? Чем, кроме этого выражения, привлекает стихотворение?

 

Обычно ответ на поставленные вопросы  оказывается уже не столь легким. Надо сознаться, что все-таки впечатление произвела не красота отдельных выражений, а сила лирической эмоции, заключённой в них, что даёт возможность обратить внимание на родовую характеристику лирики, на её способность именно выражать внутренний мир человека. Однако чрезмерное погружение в теорию в этот момент нежелательно, поскольку на этой стадии работы внимание аудитории оказывается заинтересовано самим текстом гораздо больше, чем в начале; слушатели проявляют живой интерес и к предыстории написания стихотворения, и к личности человека, которому оно посвящено.

 

Обращение к комментариям в таком  случае необходимо и для получения  непосредственной информации, и для  воспитания культуры чтения вообще. Разумеется, комментарии в сборниках стихов поясняют лишь некоторые строки, причём довольно разноречиво.

 

Двухтомник 1986 года корректен и  строг: «Вновь подарен мне дремотой...»  — Аполлон, 1917, № 1. БП № 150. Орёл Екатерины. — Имеется в виду орёл в ажурных  воротах Екатерининского парка  в Царском Селе. Песнь прощальной боли. — В автобиографических заметках Ахматовой (ГПБ) имеется запись: «В Бахчисарае 1916 осенью. Прощание с Н. В. Н<едоброво>» [2, т. 1, с. 399].

 

В двухтомнике 1990 года комментарий  более развёрнут: «Вновь подарен  мне дремотой...» — журн. «Аполлон», 1917, № 1, с. 52. Как и предыдущее стихотворение, написано в октябре 1916 г. в Севастополе после свидания в Бахчисарае с Н. Недоброво, который приезжал туда из Ялты, где лечился от туберкулёза. /92/ Невольно предсказав смерть друга в этих стихах, она считала себя отчасти виновной в его смерти, последовавшей 3 декабря 1919 г. Ахматова узнала это от О. Э. Мандельштама, который только в 1920 г. сумел пробраться из Крыма в Петроград. Чувство вины усугублялось тем, что для верующего человека, каким она была, говорить о живом человеке как о мёртвом — греховно. Страдальческая тень Недоброво не отпускала её всю жизнь; чувство вины перед ним — один из источников темы взыскующей совести во всей последующей её поэзии [3, т. 1, с. 383].

 

Оба комментария опираются на реальные факты. Но почему упомянуты ворота царскосельского парка, если речь о Бахчисарае? И неужели это стихотворение — всего лишь проявление душевной неловкости? Выходит, Ахматова здесь совершила бестактность или даже грех. Такое стихотворение, значит, и читать нехорошо? Это противоречит тому чувству, которое испытывает каждый читатель.

 

Известный исследователь ахматовского творчества В. В. Мусатов предложил  несколько иное объяснение ситуации: «Летом 1916 года Н. В. Недоброво уехал  в Крым в связи с обострившимся туберкулёзом. В сентябре Ахматова навестила его в Бахчисарае. Он знал, что умрёт, и, вероятно, сказал об этом Ахматовой, которая написала об этом так...» — и далее приводит две последние строфы [6, с. 188—189]. Такое объяснение позволяет осознать, что главное — не предсказание смерти друга, а выражение боли расставания. Но эпизоды расставания, упомянутые в первой половине стихотворения, не сразу воспринимаются так же сильно, как последние строфы.

 

Известно, что современники нередко  рассматривали ахматовскую поэзию в качестве своеобразного лирического дневника. Кажется, стихотворение действительно даёт повод для такого подхода, ведь оно напрямую соотносится с реальным фактом биографии поэта. Но если это дневник — почему называется лирикой? И дневник ли это на самом деле?

 

Попробуем перечитать текст еще  раз, чтобы убедиться: тот, кто ищет житейских подробностей, столь естественных для дневника, не найдёт ничего, позволяющего насладиться смакованием «романа».

 

Проигрывает ли от этого стихотворение? Разумеется, нет, ведь оно увлекло, захватило нас, хотя мы и не знаем, что именно Ахматова утаила от читателя. Стихотворение отличается от дневниковой записи даже чисто формально, потому что оно написано как обращение к реальному человеку, письмо или прямая речь. В момент написания у него был особенный читатель, — тот, ещё живой собеседник, к которому оно было обращено.

 

Н. В. Н., адресат стихотворения, —  Николай Владимирович Недоброво. Это  был талантливый поэт, критик и  литературовед. Ахматова считала, что  статья, написанная им в 1914 году об её поэзии [7], по-настоящему объяснила ей, каким поэтом она может и должна быть. Память о дружбе с Недоброво, восхищение его личностью Ахматова пронесла через всю свою жизнь. Ему она посвятила несколько прекрасных стихотворений, о нём есть строки в «Поэме без героя». Судьба Н. В. Недоброво, его влияние на поэзию Ахматовой, их творческая перекличка не раз привлекали внимание исследователей [1, 6, 8, 9 и др.]. /93/

 

Важно и интересно, что именно она  пожелала и сумела сказать. Стоит обратить внимание на небольшое, но заметное различие между началом и концом произведения. Если конец поражает пронзительностью чувства, то первые строфы — эпическим спокойствием в перечислении конкретных деталей. Однако эмоциональность присутствует и здесь, она возникает и накапливается постепенно. Выражение «там, за пёстрою оградой, у задумчивой воды» соединяет объективное описание внешних деталей и выражение субъективного состояния лирических персонажей. Бахчисарай известен ханским дворцом и его фонтанами, самый знаменитый из них — «фонтан слёз». Вот к нему выражение «у задумчивой воды» подходит более всего: капля за каплей стекают из чаши в чашу, сливаются и разделяются, падают всё ниже. Но это не только знак медленно текущей воды. Это еще и обозначение слёз хана, потерявшего возлюбленную, — знак печали, пережившей опечаленного. Это и выражение состояния людей, стоящих у фонтана, поглощённых собственными предчувствиями и воспоминаниями.

 

Почему же здесь, так далеко от Царского Села, вспоминают они о его садах? В сознании школьников, как и большинства читателей, Царское село связано прежде всего с именем Пушкина — с воспитавшим поэта Царскосельским лицеем, с его стихами, воспевшими любовь и дружбу. Вопрос о том, соединяется ли с этим именем Бахчисарай, тоже находит мгновенный ответ — конечно, благодаря пушкинской поэме «Бахчисарайский фонтан». А хотела ли Ахматова, чтобы эта связь выразилась в стихотворении? Существовала ли эта связь для нее? Сразу вспоминается её раннее стихотворение, посвященное Пушкину — «Смуглый отрок бродил по аллеям...» В её сборниках тех лет оно всегда входило в маленький цикл «В Царском селе». Уместно рассказать или напомнить школьникам о том, что Ахматова не только преклонялась перед гением Пушкина, не только выразила это в своих стихах, но и занималась изучением его творчества. Однако в разбираемом стихотворении имени Пушкина нет. Для культурного читателя достаточно общих ассоциаций. Романтическая поэма Пушкина ни сюжетом, ни персонажами не подходила для аналогии. И даже фонтан упомянут не прямо, а скорее иносказательно. Ахматовой важнее было соединить образ грусти с побеждающим его светлым воспоминанием. А к царскосельским садам относится только слово отрада. Оно встречается у Пушкина, но принадлежит общему литературному языку.

 

Стоит обратить внимание на то, что Бахчисарай назван городом «чистых водомётов». Водомёт — то же самое, что фонтан? И да, и нет. Конечно, это выражение способно напомнить о пушкинской поэме, но такое воспоминание будет приглушенным, не бросающимся в глаза, потому что слово — другое. Оно относится к архаической лексике, переносящей нас в уже не в 19, а в 18 век, и делает уместным дальнейшее упоминание имени Екатерины II и ассоциации с её эпохой.

 

В этом контексте «царскосельские  сады» получают более широкий  смысл. Царское село — и летняя резиденция русских царей, включающая садово-парковый комплекс с памятниками русской славы (вспомним, что юный Пушкин читал на лицейском экзамене в присутствии Державина свою оду «Воспоминания в Царском селе»). Но это и «город муз», и в то же время реальный населённый пункт, где училась в женской гим/94/назии Аня Горенко, где директором мужской гимназии был высоко ценимый акмеистами поэт Иннокентий Анненский. Царское село — символ родника отечественной культуры не только в классическом, но и живом выражении.

 

Значит ли это, что поиски темы Пушкина  здесь ошибочны и надуманны?

 

Пожалуй, дело обстоит несколько  сложнее. Прямые упоминания имени Пушкина  или пушкинские реминисценции вряд ли были бы уместны в стихотворении  с таким личным смыслом. Ведь Пушкин — это самостоятельная и самоценная тема русской культуры, и ее появление в стихотворении способно заслонить все иные образы. Но читатель, обладающий хорошей памятью, мгновенно почувствует беспокойство, и рядом со «смуглой осенью» возникает тень «смуглого отрока», бродившего по царскосельским аллеям. 18 век заметно присутствует не только в начале, но и во второй половине стихотворения. Осень, которая приносит жёлтые листья, чтобы посыпать ими ступени, — аллегорическая фигура, и здесь уместно вспомнить, что подобные образы более всего характерны для эпохи классицизма, расцвет которого в России приходится опять-таки на 18 век.