Влияние уголовного права на генезис отечественной криминологии

11. Влияние уголовного права на генезис отечественной криминологии.

Возникновение и развитие криминологических воззрений в  России имеет свои качественные особенности. Если на Западе многие криминологи  не являлись и не являются юристами (сам термин “криминология” введен в 1879 году итальянским антропологом Топинаром !), то зарождение криминологической мысли в России связано преимущественно с юриспруденцией, в том числе с законотворческой деятельностью. Так, еще в 1802 году А. Н. Радищев в работе “О законоложении” обосновал необходимость всестороннего изучения преступности, высказал мнение о ее причинах и предложил программу сбора уголовно-статистических сведений¹.

Отмеченное обстоятельство определило превалирование социологического подхода к преступности, ее причинам и мерам борьбы с нею, поскольку, как справедливо утверждает А. И. Долгова, юриспруденции вообще присущ социологический в широком смысле слова «взгляд на мир»².

В опубликованной в 1872 году программной статье “Задача науки  уголовного права”, представлявшей собой  текст вступительной лекции к  курсу уголовного права, М. В. Духовской пришел к выводу о том, что “главнейшая причина преступлений - общественный строй. Дурное политическое устройство страны, дурное экономическое состояние общества, дурное воспитание, дурное состояние общественной нравственности и целая масса других условий...- причины, благодаря которым совершается большинство преступлений”³. Понимая, однако, что “невозможно сразу исправить все условия общественной жизни, нельзя вдруг улучшить экономические условия государства” и что “только долгий промежуток времени может привести нас к лучшему положению дел”, М. В. Духовской призывал в полной мере использовать превентивную (в его понимании полицейскую) и репрессивную (уголовно-правовую) деятельность государства

Уже через несколько месяцев  после опубликования цитировавшейся работы М. В. Духовского вышли в свет две статьи И. Я. Фойницкого, в которых содержались аналогичные идеи. В частности, он писал, что на “входных дверях науки уголовного права мы читаем, что предмет его есть не преступление, а преступность”, в связи с чем “в область уголовного права, как науки, входят не только выражения преступности, но и условия ее, то есть разнообразные явления, имеющие в своем результате юридическое состояние преступности”⁴.

Однако, как отмечал А. А. Герцензон, “ни Духовской, ни Фойницкий в последующей научной работе не реализовали свои предложения по расширению содержания науки уголовного права, и их труды по существу воспроизводили метод классической школы уголовного права”⁵.

Этот парадокс был выявлен  еще современниками М. В. Духовского и И. Я. Фойницкого. Так, Н. Д. Сергеевский в статье “Преступление и наказание как предмет юридической науки”, опубликованной в 1879 году, подчеркивал, что Духовской “сам в своих исследованиях вовсе игнорирует поставленную им для науки уголовного права задачу. Почему, в самом деле, он в своей диссертации “Понятие клеветы”, напечатанной в 1873 году, не занялся исследованием причин, порождающих клеветников, и не указал государству средств к их уничтожению? Мало того, в “Программе лекций, читаемых в Демидовском юридическом лицее в 1873-1874 гг.”, следовательно лекций, читаемых ровно год спустя после вступительной лекции, нет ни малейших признаков исследования причин преступлений. Как объяснить это? По нашему мнению, объяснение одно: поставленная Духовским задача оказалась положительной невозможностью, и он сам сознавал это... А если он ... сознал ошибочность выставленных во вступительной лекции положений, то почему он не отказался от них... при первом удобном случае? Вопрос слишком важен для того, чтобы писатель... мог потом спокойно оставить его на произвол судьбы, не позаботившись даже сделать приложение на своих собственных произведениях”⁶. Косвенным подтверждением правоты сделанных М. В. Духовскому упреков служит тот факт, что он публично никак на них не отреагировал.

Н. Д. Сергеевский же пришел к выводу, что юридическое исследование не соединимо с социологическим и не может войти в состав одной науки; такое соединение может быть лишь механическим, но отнюдь не органическим, внутренним. Вместе с тем, ученый счел социологическое исследование преступления и наказания в высшей степени важным для юридической науки, поскольку оно “может образовать собою самостоятельную науку... материалом же для нее послужат главным образом данные, добываемые через посредство статистических работ”⁷.

Жизнь, как представляется, подтвердила истинность суждений Н. Д. Сергеевского. Однако еще многие десятилетия в отечественной науке уголовного права продолжались попытки расширения предмета уголовного права за счет включения в него чисто криминологической проблематики, в том числе детерминации преступного поведения.

Так, в 1929 году опубликовали учебники по Общей части уголовного права сразу два крупных российских ученых-правоведа - А. А. Пионтковский и А. Н. Трайнин.

В учебнике А. А. Пионтковского  сначала шли такие разделы, как  “Социологическое учение о преступлении”, “Меры борьбы с преступностью” (понимавшиеся автором как широкий  аспект не только уголовно-правовых, но и социальных мер) и только после  этого следовал раздел “Юридическое учение о преступности”⁸.

Еще в большей мере синтетический  подход к преступлению, преступнику  и наказанию, тесно объединяющий криминологический и уголовно-догаматический подходы, характерен для труда А. Н. Трайнина. Например, в главе второй части первой “Эволюция уголовного законодательства” наряду с уголовно-политическими вопросами (понятие классового правосудия; его формы: классовый подбор защищаемых благ, классовый подбор судей; классовая природа советского законодательства) рассматривались традиционные юридические вопросы об источниках уголовного законодательства, его толковании, применении аналогии, пределах действия уголовного закона⁹. Часть вторая (“Учение о преступности”) включала главы о движении преступности; факторах, ее порождающих и обуславливающих, и борьбе с нею (значение и цель уголовной реакции; основные принципы уголовной политики). Не менее социологичен (на современном языке криминологичен) раздел третий (“Учение об общественно опасном деятеле”), где наряду с традиционными уголовно-правовыми категориями умысла, неосторожности, мотива и цели мы находим самостоятельную главу под названием “Понятие и система критериев социальной опасности”, а в качестве проблем выделяются такие тезисы, как “общественно опасный субъект - “преступник”; “общественно опасный субъект - не “преступник” и, наконец, “преступник” - не общественно опасный субъект”. Часть пятая рассматриваемого труда А. Н. Трайнина называлась “Учение о мерах социальной защиты” и была посвящена анализу системы и видов наказаний в обозначенном ракурсе¹⁰.

Вместе с тем, в 20-х годах XX века в отечественной криминологии возникло направление3, мало согласующееся  с социологическим пониманием преступного  поведения и уголовно-правовыми  методами борьбы с ним, которое можно  назвать биологическим (а точнее, биосоциальным или социально-биологическим, поскольку его авторы не сбрасывали полностью со счетов и социальные факторы)¹¹.

И. С. Ной объяснял данный феномен так: “поскольку самим фактом совершения Великой Октябрьской  социалистической революции в советском  государстве были подорваны социальные корни преступности, а большой  интерес с точки зрения этиологии  преступности в социалистическом обществе стал представлять человек, совершающий  преступление, путем изучения его  можно было определить то, что детерминирует  преступность”¹².

Думается, что данное объяснение не совсем убедительно, поскольку именно в тот период действие социального  механизма, детерминирующего преступность, было совершенно очевидно. Сам И. С. Ной был вынужден констатировать, что “довольно значительное количество преступлений продолжали порождать  чисто социальные факторы, связанные  с последствиями империалистической и гражданской войн, трудностями переходного от капитализма к социалистическому периоду”¹³.

Поэтому вряд ли до конца  искренен был академик А. И. Малиновский, который, выступая 27 ноября 1926 года на открытом заседании юридической  клиники при юридическом факультете Киевского института народного  хозяйства, отметил, что хотя кабинеты и лаборатории по изучению преступности и преступников, созданные в Европе и Америке, ставят своей задачей  всестороннее изучение преступности, в действительности же они занимаются главным образом биологическим  обследованием преступника; социологическое изучение отодвигается на второй план, ибо может привести к критике существующего строя, тогда как “в советских республиках возможно в полном смысле всестороннее изучение преступности и преступника, в частности социологическое”.

Биокриминологи нередко доходили до крайностей. Так, профессор Е. К. Краснушкин в статье “Опыт психиатрического построения характеров правонарушителей” (1927 г.), следуя концепции Кречмера, пошел значительно дальше своего предшественника и попытался дать психиатрическую характеристику целым государствам: “шизотимный Египет, циклотимная Греция и эпилептотимный Рим”; что же касается России, то всё её историческое прошлое, по его мнению, “взращивало черты эпилептотимии. Особенно ярким это эпилептотимическое направление нашего исторического развития оказывается при сопоставлении с шизотимическим развитием Запада”¹⁴.

Биологизация причин преступности и мер борьбы с нею получила резкий отпор со стороны не только криминологов, стоявших на социалистических позициях, но и, что характерно, со стороны политиков-управленцев высокого ранга.

Так, на первом пленарном  заседании Государственного института  по изучению преступности и преступника, состоявшемся 18 декабря 1926 года, с общедирективными указаниями выступили руководители ведомств, учредивших названную структуру, народные комиссары: здравоохранения Н. А. Семашко, просвещения А. В. Луначарский, и внутренних дел - А. Г. Белобородое.

Н. А. Семашко занял примирительную позицию, указав, что “в советском  уголовном законодательстве решается старый спор социологов и биологов о сущности преступления и методах  борьбы с ним и делается увязка между социологической и биологической  основами преступности”3. А.В.Луначарский, хотя и отметил, что “чисто социологическая  точка зрения является односторонней, но известное доминирующее положение  социального подхода к проблеме преступности неизбежно не только потому, что причины, вызывающие преступление, в гораздо большей степени  социальные, чем биологические, но и  потому, что у биологической точки  зрения есть фаталистический уклон” '. А. Г. Белобородое еще более определенно подчеркнул: “мы никак практически не можем рассматривать лиц, нарушающих закон Советского государства, как неправильно заведенные часы всей предыдущей истории и всех лежащих в них биологических и других задатков, хотя, принципиально, трудно было бы возразить что-либо против этого положения”. Дело в том, продолжал А. Г. Белобородое, что если бы советское законодательство стало на указанную позицию, пришлось бы отказаться “от какой бы то ни было попытки государственной власти пойти по пути упорядочения современного общежития”¹⁵.

Таким образом, оба крыла  отечественной криминологии3 оказались, образно говоря, между молотом  государства, которому через непродолжительное  время предстояло пройти через горнило Второй мировой войны и стать одной из сверхдержав, и наковальней ортодоксального марксизма-ленинизма, устанавливавшего свое безраздельное идейно-теоретическое господство.

Безусловно, для властей  предержащих более опасным представлялось социологическое направление криминологии, поскольку его представители, применяя диалектический метод познания действительности, приходили к выводу о неизбежности смены общественных институтов. Ф. Энгельс  в своей работе “Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии” (1886 г.) писал: “Для диалектической философии  нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного  падения, и ничто не может устоять  перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу”¹⁶.

Партийные бонзы, конечно, хорошо знали это положение классика марксизма (не случайно В. И. Ленин ставил названный труд в один ряд с “Манифестом Коммунистической партии”'). Поэтому совершенно закономерными в тех конкретных исторических условиях выглядят репрессии против как раз тех криминологов, которые добросовестно проводили марксистско-ленинский подход к преступности и мерам борьбы с нею. Так, наряду с С. Я. Булатовым был репрессирован Г. И. Волков, автор монографии, целиком базировавшейся на известной концепции усиления классовой борьбы по мере упрочения социализма¹⁷.

Таким образом, на данном этапе  союз уголовного права и криминологии оказался непрочным и недолговечным. Произошла своего рода “стерилизация” уголовного права. Впрочем, даже чудовищные температуры политического “автоклава”  не смогли полностью вытравить из него “бациллы” социологизма.

¹ См.: Криминология / Под ред. В. Н. Бурлакова и В. П. Сальникова. СПб, 1998. С. 5.

² См.: Иванов Л. О., Ильина Л. В. Пути и судьбы отечественной криминологии / Отв. ред. А. М. Яковлев. М., 1991. С. 5.

³ Криминология / Под общ. ред. А. И. Долговой. М., 1997. С. 29. См. также: Долгова А. И. Криминология. М., 1999. С. 12.

⁴ 4Цит. по Иванов Л. О., Ильина Л. В. Указ. соч. С. 13.

⁵

⁶ Цит. по: Иванов Л. О., Ильина Л. В. Указ. соч. С. 14. ' - Цит. по: Герцензон А. А. Уголовное право и социологи (Проблемы социологии уголовного права и уголовной политики). М., 197б.»С. 27.

⁷ Там же.

⁸ См.: Пионтковский А. А. Советское уголовное право. Общая часть. М. 1929. 3См.: Трайнин А. Н. Уголовное право. Общая часть. М., 1929. С. 32 109.