Исправительные заведения по Американским заметкам. Бостон

 Исправительные заведения.(Чарльз Диккенс)

Бостон.

 Здесь же поблизости расположены  два заведения  для  мальчиков. Одно- Бостонская  школа представляет  собой  приют  для  беспризорных  нищих мальчиков, которые пока не совершили никакого преступления. Другое заведение  -  Исправительный  дом для малолетних  преступников. Мальчики из Бостонской школы, по своему внешнему виду отличаются в лучшую сторону от своих соседей. Их, прекрасно учат, а еще лучше кормят.

 А вот у большинства малолетних  преступников далеко  не  столь   приятные лица; и в этом заведении немало  цветных  детей.  Сначала  я  увидел  их  за работой (они плели корзинки и изготовляли шляпы из пальмовых листьев); затем в школе, где они хором пели гимн во славу свободы. Мальчики эти распределены  по  четырем классам, - у каждого на рукаве повязка с обозначением номера класса. Новичка по прибытии определяют в четвертый, или самый младший, класс, - при  хорошем поведении и прилежании он переходит в третий, во второй - пока не  доберется до первого. Цель и назначение этого  исправительного  дома  состоит  в  том, чтобы путем  твердого,  но  вместе  с  тем  доброго  и  разумного  обращения исправить юного преступника. Навести его на истинный путь.

Было  еще одно заведение. Это – Исправительный дом штата, где заключенным строжайше воспрещено разговаривать друг с другом. Обитатели тюрем  Америки обладают  одним  существенным преимуществом:  они  могут  заниматься полезным и доходным делом. Тюремная дисциплина играет важнейшую роль в любом обществе.

Исправительный дом, окружен  не стеной, а частоколом. Заключенные носят  полосатую  одежду;  те  из  них,  которые  приговорены  к каторжным работам, куют гвозди или тешут камни.

  Все женщины содержались в одном большом помещении, где они шили  одежду для Нового Орлеана и Южных Штатов. Как и  мужчины,  работали  они  в  полной тишине и так же, как и те,  под  присмотром  лица,  взявшего  подряд  на  их работу, или его  агента.  Кроме  того,  к  ним  в  любую  минуту  мог  зайти специально существующий для этого тюремщик.

Приготовление пищи для  заключенных, стирка их  белья и тому  подобное производится примерно так же, как у  нас.  На  ночь  же их размещают иначе, чем у нас, - гораздо проще и удобнее для надзора. Внутри высокого здания, расположены камеры, одни над другими в пять ярусов; свет в  них  проникает  через  окна. Вдоль каждого яруса  проходит  легкая ижелезная галерея, на которую можно попасть по  такой же  легкой  железной лестнице. Если часовой  не подкуплен или не спит на своем  посту,  всякая  возможность  побега  начисто отпадает, ибо даже если заключенному  удастся  взломать  без  шума  железную дверь своей камеры (что маловероятно), стоит ему выйти из нее и очутиться на одной из пяти галерей, куда выходит камера, как его ясно и отчетливо  увидит стоящий внизу часовой. Каждый  день заключенные подходят поодиночке к оконцу в  стене  кухни  и  получают  обед, который они уносят к себе в камеру, где их запирают на час, пока  они  едят.

В  тюрьме  этой  не  держат  ни   сабель,   ни огнестрельного оружия, ни даже дубинок, и, очевидно, пока  дело  в  ней  так хорошо поставлено, они и не понадобятся.

Филадельфия и одиночная  камера. На окраине высится большая тюрьма – «Восточная каторжная». В ней установлен порядок, характерный для штата Пенсильвания. Здесь введено в систему суровое, строгое и гнетущее одиночное заключение. По тому, как оно действует на людей, я считаю его жестоким и неправильным.

В основе этой системы тюремной дисциплины лежат добрые и гуманные намерения, желание исправлять людей.

Между зданием тюрьмы и окружающей его стеной разбит большой сад. Сквозь калитку в массивных воротах  нас провели по дорожке к центральному корпусу, и мы вошли в большую  комнату, из которой лучами расходятся семь длинных коридоров. По обе стороны  каждого из них тянутся длинные-длинные  ряды низеньких дверок, ведущих в  камеры, и на каждой стоит номер. Над ними – галерея таких же камер.

Когда стоишь посредине и смотришь вдоль этих мрачных коридоров, унылый покой и тишина, парящие в них, приводят в ужас. Порою слышится монотонное жужжание челнока какого-нибудь одинокого ткача или удары по колодке одинокого сапожника, но толстые стены и тяжелые двери приглушают все звуки, и потому полнейшая тишина кругом кажется еще более глубокой. На голову и лицо каждого заключенного, как только он вступает в этот дом скорби, набрасывают черный капюшон, и под этим темным покровом, символом завесы, опустившейся между ним и живым миром, его ведут в камеру, откуда он ни разу не выйдет до тех пор, пока полностью не истечет срок его заключения. Он ничего не знает о жене и детях, о доме и друзьях, о жизни или смерти какого-либо живого существа. К нему заходят лишь тюремщики, – кроме них, он никогда не видит человеческого лица и не слышит человеческого голоса. Он заживо погребен; его извлекут из могилы, когда годы медленно свершат свой круг, а до той поры он мертв для всего, кроме мучительных тревог и жуткого отчаяния.

Его имя, его преступление, срок его  страданий – не известны даже тюремщику, который приносит ему раз в день пищу. На двери его камеры имеется номер, и такой же номер стоит в книге, один экземпляр которой хранится у начальника тюрьмы, а другой у духовного наставника, – это ключ к его истории. Кроме как на этих страницах вы не найдете в тюрьме никаких указаний на его существование, и, проживи он в одной и той же камере хоть десять томительных лет, ему так и не придется узнать, вплоть до последнего часа, в какой части здания он находится, какие люди окружают его, и в долгие зимние ночи напрасно он будет томиться догадками, есть ли поблизости живые существа, или же он заперт в каком-нибудь заброшенном уголке большой тюрьмы и от ближайшего собрата по мукам одиночества его отделяют стены, переходы и железные двери.

У каждой камеры двойные двери: внешняя  – из крепкого дуба, и еще другая – железная решетка, в которой  имеется окошко: через него заключенному подают пищу. У него есть библия, грифельная доска и карандаш; при соблюдении определенных условий ему дают и  другие специально подобранные книги, а также перо, чернила и бумагу. Его бритва, тарелка, кружка и тазик  висят на стене или поблескивают на маленькой полочке. Во все камеры проведена вода, и заключенный  может брать ее сколько угодно. На день его койка откидывается к  стене, и таким образом в камере становится просторней для работы. Тут он работает, спит, и пробуждается, и отмечает смену времен года, и стареет.

Когда я ходил по этим одиночным  камерам и смотрел на лица заключенных, я старался вообразить те мысли и  чувства, которые естественны в  их состоянии. Я представлял себе – вот с заключенного только что  сняли капюшон и перед ним предстала его темница во всем своем гнетущем однообразии.

Сначала человек оглушен. Его заключение – страшный сон, прежняя жизнь  – действительность. Он бросается  на койку и лежит, предавшись отчаянию. Постепенно невыносимая тишина и  нагота камеры выводят его из оцепенения, и когда открывается окошко в  решетчатой двери, он смиренно просит о работе: «Дайте мне какую-нибудь работу, или я с ума сойду!»  Ему дают работу, и мало-помалу он привыкает к труду, но то и дело его обжигает мысль о долгих годах, которые придется пронести в этом каменном гробу, и столь острая боль при воспоминании о тех, кого он не видит и о ком ничего не знает, что он вскакивает с места и мечется из угла в угол по тесной камере, сжимая руками виски, – ему слышатся голоса, подстрекающие размозжить голову о стену. Опять он падает на койку, лежит на ней и стонет.

Медлительным шагом проходят унылые дни, подобно плакальщикам в погребальной процессии, и постепенно ему начинает казаться, что белые стены камеры давят его, что их цвет ужасен, от вида их гладкой поверхности стынет кровь, и вон в том ненавистном  углу притаилось что-то страшное. Каждое утро, просыпаясь, он прячет голову под  одеяло: ему чудится, будто потолок  жутким взглядом смотрит на него сверху. Даже благословенный дневной свет заглядывает, как безобразный призрак, все  через одну и ту же дыру его тюремного  окошка.

По моему глубокому убеждению,–  мук столь острых и безмерных, что никакая фантазия не могла  бы здесь сравниться с действительностью, – одиночное заключение так болезненно действует на рассудок, что он теряет способность воспринимать грубую действительность внешнего мира с его кипучей деятельностью. Я твердо уверен, что те, кто подвергся  такого рода испытанию, должны вернуться  в общество морально неустойчивыми  и больными.

Самоубийства среди заключенных  здесь редки, в сущности почти неизвестны. Но из этого отнюдь нельзя сделать логический вывод в пользу самой системы, хотя на этом часто настаивают. Все, кто посвятил себя изучению душевных болезней, прекрасно знают, что человек может впасть в такую предельную подавленность и отчаяние, которые изменят весь его характер и убьют в нем всякую душевную гибкость и способность сопротивляться, – и однако же он остановится перед самоуничтожением.

Одиночное заключение притупляет чувства и постепенно подтачивает телесные силы., преступники, пробывшие здесь долгое время, становятся глухими. Поскольку они привыкли видеть этих заключенных изо дня в день, их про сто поразила моя мысль, показавшаяся им необоснованной и неправдоподобной. И, однако, первый же заключенный, к которому они обратились по своему собственному выбору, немедленно подтвердил мое впечатление (хотя и не знал этого): с искренностью, не вызывающей сомнений, он сказал, что сам не понимает, почему, но он впрямь становится туг на ухо.

Достаточно веским доводом против системы одиночного заключения является то, что противоестественное одиночество никогда не порождало ничего здорового или хорошего и что в таких условиях даже собака или любое другое относительно разумное животное пришло бы в уныние, отупело и зачахло.