Земские соборы в России

«Совет всея земли»

 
 
Четыре месяца – с 26 октября 1612 г. по 25 февраля 1613 г. – власть в Москве оставалась в руках земского правительства во главе с князьями Дмитрием Тимофеевичем Трубецким и Дмитрием Михайловичем Пожарским. Это был переходный период, главным содержанием которого стали выборы нового царя. В те дни, когда действовавший в ополчении «Совет всей земли» получил власть в Москве,20 в Речи Посполитой «дозрели» до того, чтобы наконец-то представить юного самодержца Владислава Московскому государству. 
 
Сейчас ноябрьский 1612 г. поход короля Сигизмунда III вместе с королевичем Владиславом к Смоленску и далее, к Москве, выглядит малообъяснимым. Хотя для едва народившегося земского правительства грядущее столкновение с польско-литовскими отрядами, возглавлявшимися полковниками Александром Зборовским и Андреем Млоцким, не сулило ничего хорошего. Король же действовал так, словно не было более чем двухлетнего промедления с исполнением договора с гетманом Станиславом Жолкевским о призвании королевича Владислава, а польско-литовский гарнизон по-прежнему удерживал в своих руках столицу. Сигизмунд III слал впереди себя послов – объявить Боярской думе свой приход. Но он опоздал и только зря потратил казну. Дальше Волока королевскому войску двинуться уже не пришлось, несостоявшийся претендент на русский трон вынужден был вернуться домой в Речь Посполитую. Что же заставило короля Сигизмунда III так быстро смириться с потерей выскользнувшей из его рук московской короны? 
 
«Новый летописец» сообщает детали тех событий, как под столицу приехали Адам Жолкевский, князь Данила Мезецкий и Иван Грамотин «зговаривати Москвы, чтобы приняли королевича на царство». О серьезности угрозы свидетельствует описание реакции «всех начальников», которые «быша в великой ужасти». В начавшихся боевых стычках польско-литовским отрядом был захвачен «в языках» «смольнянин» Иван Философов. Он якобы очень удачно дезинформировал противника: «Москва людна и хлебна, и на то все обещахомся, что всем померети за православную веру, а королевича на царство не имати» [37, 128]. То же самое Философов потом подтвердил и перед самим королем Сигизмундом III в его походной ставке. Это и стало, по мнению летописца, главным аргументом для отмены дальнейшего похода. 
 
Позднее обнаружились фрагменты делопроизводства королевского похода, не подтверждающие эту приукрашенную версию. Иван Философов действительно попал в плен и дал подробные сведения о том, что происходило в Москве после занятия ее войсками земского ополчения. Этот рассказ убеждал не ловкой ложью, а, наоборот, правдивостью. Польско-литовские полковники плохо понимали, почему посылавшиеся ими в Москву гонцы не возвращались, а русские люди вместо того, чтобы начинать переговоры, вступали в бой. При этом они не нашли ничего лучшего, как расположиться в шатрах в знакомых местах в Тушино. Пленник Иван Философов объяснил тем, кто пришел в ноябре 1612 г. от короля Сигизмунда III под самую Москву, что у королевича Владислава больше нет шансов на престол. Но лишь по той причине, что его сторонников из числа бояр в столице больше не слушают. 
 
Из того, что было сказано сыном боярским Иваном Философовым, со всей очевидностью следовало, что король Сигизмунд III безнадежно опоздал. У него не осталось сторонников, сидевшие в осаде бояре во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским были изгнаны, им даже не давали пройти в Кремль и «вся земля» советовалась «пускать их в Думу или нет». Другие, более одиозные лица, как Федор Андронов, Бажен Замочников, вовсе были взяты под арест, их с пристрастием расспрашивали «на пытце» о расхищенной казне. Самым неприятным для короля должно было стать то, что «польских де людей розослали по городом, а на Москве оставили лутчих полковников и ротмистров чоловек с тридцать, пана Струса и инных» [42, 152].Становилось очевидным, что королю Сигизмунду III нечего будет сказать родственникам тех, кто сидел в польско-литовском гарнизоне в Кремле и умолял о спасении. 
 
Известие о храбрых речах Философова, повлиявшего на отход от Москвы королевского войска (на самом деле он не отрицал существование в Москве сторонников кандидатуры королевича Владислава), распространялось самим «земским советом» и содержалось в грамоте, отправленной из Москвы в Новгород с дворянином Богданом Дубровским в середине декабря 1612 г. В ней, судя по переводу Юхана Видекинда, говорилось, что «поляки захватили несколько человек наших, от одного смоленского боярина Ивана Философова услышали о нашем союзе, об отказе от общения с поляками и готовности вечной ненавистью преследовать их и литовцев, что, узнав об этой враждебности, он ушел в Польшу на сейм (король, видя, что ничего не может сделать, пошел со всем своим войском обратно)» [11, 268–269]. Следовательно, главные воеводы земского правительства первым делом обозначили свой полный отказ от принятия польско-литовского ставленника на русский трон. 
 
Нельзя сказать, чтобы король Сигизмунд III принял такой отказ. Он решил продолжать войну, его войско на обратном пути шло через Можайск и захватило главную городскую святыню – деревянную скульптуру Николы Можайского. Королевские отряды оставались в Смоленске и Вязьме. Но главную угрозу земскому правительству создали «черкасы» – запорожские казаки, отосланные королем Сигизмундом III воевать на севере Русского государства, до того времени бывшего главной опорой земщины, откуда шли основные доходы, посошная рать и другая подмога. 
 
С казачьим походом могла быть связана история Ивана Сусанина, которая после включения ее в многочисленные литературные памятники Нового времени и в оперу М. И. Глинки «Жизнь за царя» приобрела иной смысл. В середине XIX в. два уважаемых историка – Н. И. Костомаров и С. М. Соловьев – даже вступили в научный диспут о том, был ли вообще Иван Сусанин. Скептики прежде всего сомневаются в том, откуда в костромской земле, далеко отстоявшей от западных рубежей Московского государства, оказались поляки и почему они уверенно искали именно Михаила Романова. Дополнительным основанием для сомнений является то, что обельная грамота, освобождавшая от податей потомков Ивана Сусанина, была дана только в 1619 г. и в ней, за давностью лет, уже не были раскрыты подробности «подвига Ивана Сусанина». Остается неизвестным, в каком месяце происходили те события, а подлинник грамоты вообще утерян. Между тем «черкасы», которые легко в народном восприятии могли превратиться сначала в «литву», а затем в «поляков», действительно в конце 1612 – начале 1613 г. прошли по землям, достаточно близко располагавшимся от Костромского уезда. Северные города обычно были местом ссылки, поэтому «черкасы» и прошли маршем по Русскому Северу в поисках оказавшихся в плену поляков и литовцев, недавних хозяев Московского кремля. 
 
Согласно расспросным речам двух купцов, в Новгороде в феврале 1613 г. численность этого отряда была около 6000 человек и они «пошли к Белоозеру, Каргополю и Вологде и там вокруг взяли нижеследующие маленькие замки: 
 
Тотьму, Сольвычегодск, Солигалич, Унжу, лежащие между Вологдой и Холмогорами, которые они чрезвычайно разорили и причинили много другого вреда здесь в местах, куда они проникли. И они освободили много поляков, взятых в плен в Москве…» [7, 20–22].  
 
Сведения о взятии городов «черкаскими казаками» и о возвращении пленных в этом рассказе явно преувеличены, однако места, где проходили такие, называвшиеся «загонными», казачьи отряды, указаны точно. Более того, по одному позднему свидетельству, Михаил Романов «егда крыяся от безбожных ляхов в пределех костромских», молился в Макарьево-Унженском монастыре [36, 62]. Одному из казачьих отрядов ничего не стоило сделать крюк и после Унжи оказаться в окрестностях села Домнино и Исуповского болота, по сей день смущающего добравшегося туда приезжего человека своим таинственным видом. Кстати, в памяти прямых потомков Ивана Сусанина его смерть связана отнюдь не с болотом, а с селом Исупово, где деревенского старосту пытали, а потом, посадив на «столб», т. е. на кол, изрубили саблями. 
 
Причиной пыток и казни, согласно грамоте, выданной Богдану Собинину 30 ноября 1619 г., был отказ Ивана Сусанина указать местонахождение Михаила Романова: 
 
«Как мы, великий государь… в прошлом во 121 году были на Костроме и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его Богдашкова Ивана Сусанина в те поры литовские люди изымали и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь… были, и он Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти» [52, 214–215].  
 
Напомним, что подходившим к Москве польско-литовским отрядам в ноябре 1612 г. было известно, что кандидатуру Михаила Романова уже называли в качестве одного из возможных претендентов на трон. Это означает, что вся история Ивана Сусанина, если снять с нее оперный костюм, действительно выглядит рядовым событием, долгое время известным лишь в своей округе и только позднее возвышенным в исторической памяти как один из подвигов времен Смуты. 
 
Московские правители не могли справиться с «черкасами» на севере государства и войском Ивана Заруцкого, обосновавшегося с верными ему казаками в рязанских и тульских местах в конце 1612 г. Обе эти силы представляли тех кандидатов на русский престол, от которых объединенное земское ополчение уже отказалось: запорожские казаки – королевича Владислава, а донцы и «вольные казаки» Заруцкого – царевича Ивана Дмитриевича, сына Лжедмитрия II и Марины Мнишек. Вошедшее в Москву войско отказывалось воевать до тех пор, пока не будет решена проблема царского избрания. Прямо об этом говорилось в грамоте, отосланной казанским властям в связи с избранием Михаила Федоровича: «… а без государя ратные люди, дворяня и дети боярские, и атаманы, и казаки, и всякие разные люди на черкас и на Ивашка Заруцкого идти не хотели» [25, 254]. 
 
К двум названным выше прибавлялась еще кандидатура шведского королевича Карла-Филиппа, поддержанная ополчением князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина. В ноябре 1612 г. посланцы из Новгорода оказались в столице Московского государства, и у них сложилось впечатление, что бояре поддерживают кандидатуру иноземного государя, а казаки ее отвергают и требуют царя из русских родов. Споры должны были затронуть само руководство «Совета всей земли», потому что одним из тех русских бояр, кто уже стал обозначать свои претензии на трон захватом Ваги и расположением на старом дворе царя Бориса Годунова, был боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. 
 
Становилось очевидно, что дело царского избрания должно было опереться не на волю какой-то отдельной боярской партии – это было бы повторением ошибок в избрании царя Василия Шуйского. Как сказано в «Новом летописце», на Московском государстве ожидали государя «праведна, чтоб дан был от Бога, а не от человек» [37, 128]. Наиболее полно мнение «всей земли» мог выразить только Земский собор, и решение о его созыве было принято уже в первые дни после освобождения Москвы. Самая ранняя из известных грамот о созыве Земского собора, направленная в Сольвычегодск, датируется 11 ноября 1612 г. Первыми, кому писали руководители ополчения, извещая в одной грамоте и о взятии Москвы, и о вызове представителей на собор для «земского совета», были Строгановы. Был назначен и срок приезда: «на Николин день осенной нынешнего 121 году», т. е. 6 декабря 1612 г. С отправкой письма Строгановым так спешили, что даже не указали прямо, что Собор созывается для избрания нового государя. 
 
Понять это можно только из контекста, потому что общие земские дела должны были продолжаться, «покаместа нам всем Бог даст на Московское государьство государя по совету всей земли» [29, 238–239]. Зато не забыли еще одну просьбу – о присылке денежной казны. 
 
В грамотах, отправленных несколько дней спустя – 15 ноября в Новгород и 19 ноября на Белоозеро, – о цели созываемого Земского собора говорилось уже более определенно со ссылкой на непрестанные требования «всяких чинов людей», желавших избрать царя. Тогда и было принято общее решение «Совета всей земли», чтобы «всем сослатця во все городы… и обрати б на Владимирское и на Московское государство и на все великие государства Российского царствия государя царя и великого князя» [10, 99]. Нормы представительства тоже были скорректированы, на Собор в Москву требовалось прислать «изо всяких чинов люди, по десяти человек из городов для государственных и земских дел» [13, 294]. Общий смысл всех призывов, рассылавшихся из Москвы в первое время после ее освобождения, сформулировали в следующих словах: «…царский престол вдовеет, а без государя нам всем ни малое время быти не мощно» [21, 188–192].  
 
Главное дело – выборы нового царя – едва не расстроилось из-за того, что выборные с мест просто не могли быстро организоваться и приехать в Москву по первому зимнему пути. Точно не известно, сколько человек успели собраться в Москве к Николину дню, 6 декабря, однако сколько бы их ни было, они еще не могли составить избирательный собор, поэтому срок начала соборных заседаний перенесли на месяц и отослали новые грамоты с напоминанием о присылке выборных. Срок был сдвинут на день Богоявления – 6 января 1613 г. Представительство на Соборе было значительно увеличено, видимо, из расчета созвать необходимое число членов Собора с мест: «И мы ныне общим великим советом приговорили для великого земсково совету и государсково обиранья ехать к нам, к Москве из духовново чину пяти человеком, ис посадцких и уездных людей двадцати человеком, ис стрельцов пять человек» [21, 188]. Но с рассылкой грамот опять опаздывали, и грамоту на далекую Двину отправили только 31 декабря. Ясно, что она была доставлена после нового назначенного срока съезда выборных в Москву. 
 
«Совет» из Двины был важен, но еще важнее был приезд представителей из Новгорода и Казани, которые так и не прибыли в Москву до начала соборных заседаний. Самым сложным было созвать Освященный собор, но новгородский и казанский митрополиты – первые по степени в церковной иерархии – на нем так и не присутствовали. 
 
Грамота о вызове 10 человек, «уполномоченных для поставления великого князя», известная в пересказе Юхана Видекинда, достигла Новгорода только 1 февраля. Шведская администрация Новгорода из-за отсутствия в грамоте упоминания имени Карла-Филиппа подозрительно отнеслась к этому документу и сочла необходимым переслать его в королевскую канцелярию в Стокгольм (там его несколько десятилетий спустя, вероятно, и нашел Видекинд). Права действовать самостоятельно, без разрешения воеводы Якоба Делагарди, новгородский митрополит Исидор был уже лишен. 
 
«Многажды» писали о приезде в Москву и «великому господину Ефрему митрополиту» в Казань. Последняя из таких грамот была написана во время действия избирательного Земского собора. Ее отправили от имени Освященного собора, Боярской думы и «всего Московскаго государства всяких чинов людей» 25 января 1613 г. Казанского митрополита Ефрема и хозяина Казанского государства «Никанора Михайловича» (дьяка Шульгина) просили, «чтоб ему, великому господину Ефрему митрополиту, для государского обиранья, взяв с собою духовных из всяких чинов выборных, крепких и разумных и постоятельных людей, сколько человек пригоже, ехати к Москве наспех» [25, 252]. Для подкрепления соборного обращения было отправлено отдельное посольство во главе с архимандритом Ипатьевского монастыря в Костроме Кириллом. Вряд ли тогда уже было понятно, какую роль сыграет в недалеком будущем Ипатьевский монастырь в избрании Михаила Романова. Хотя на пути из Москвы в Казань архимандрит Кирилл мог рассказать о ходе царского избрания инокине Марфе Ивановне и ее сыну, если они в тот момент находились в Костроме (о чем тоже точно не известно). Последнее обращение в Казань снова оказалось безрезультатным, в Москве до последнего ожидали приезда митрополита Ефрема, но потом все равно вынуждены были известить казанские власти об уже состоявшемся решении. 
 
Во главе Освященного собора оказался ростовский и ярославский митрополит Кирилл (Завидов). Кирилл был архимандритом Троице-Сергиевого монастыря в царствование Федора Ивановича и Бориса Годунова в 1594–1605 гг., а с ростовской кафедры был смещен Лжедмитрием I. После этого он находился на покое в Троице. Сменивший Кирилла новый глава Ростовского митрополичьего дома митрополит Филарет – отец Михаила Романова – оставался в польско-литовском плену. Поэтому Кирилл был снова призван к церковному (и не только) служению в прежнем сане митрополита Ростовского и Ярославского. Митрополит Кирилл хорошо знал многих знатных паломников в Троице-Сергиев монастырь, входивших в Боярскую думу. Его почтенный возраст и преемственность личных связей с деятелями времен последних «прирожденных» государей оказалась востребованной. В возвращении митрополита Кирилла был еще один дополнительный смысл, так как на митрополита Филарета после смерти патриарха Гермогена смотрели как на местоблюстителя патриаршего престола. В отсутствие же Филарета делами церкви распоряжался митрополит Сарский и Подонский (Крутицкий) Иона (Архангельский). У митрополита Кирилла останется первенство в Освященном соборе, и он будет первым упоминаться в переписке «Совета всей земли» вплоть до прихода в Москву нового избранного царя Михаила Федоровича. 
 
^

Избирательный Земский собор 1613 года

 
 
Избрание на царство Михаила Романова сегодня, издалека, кажется единственно верным решением. Другого отношения к началу романовской династии и не может быть, учитывая ее почтенный возраст. Но для современников выбор на трон одного из Романовых отнюдь не казался самым лучшим. Все политические страсти, обычно сопровождающие выборы, присутствовали в 1613 г. в полной мере. 
 
Достаточно сказать, что в числе претендентов на русский трон оказался представитель иноземного королевского двора и несколько своих бояр, в том числе руководители московской Боярской думы в 1610–1612 гг. князь Федор Иванович Мстиславский и князь Иван Михайлович Воротынский, а также главные воеводы ополчения, недавно освободившего Москву, – князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Романовский круг если чем и выделялся на этом фоне, то обилием предложенных кандидатов, в число которых входили Иван Никитич Романов (дядя Михаила Романова), князь Иван Борисович Черкасский и Федор Иванович Шереметев. К этим семи претендентам, по словам «Повести о Земском соборе 1613 года» [44], был еще «осьмый причитаючи» князь Петр Иванович Пронский, ставший заметным благодаря своей службе в земском ополчении. Это был такой же молодой и родовитый стольник, как и Михаил Романов, только княжеского происхождения. В ходе обсуждений на избирательном Соборе и вокруг него звучали еще имена находившегося в польско-литовском плену князя Ивана Ивановича Шуйского, князя Ивана Васильевича Голицына и князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского. 
 
Открытие Собора все откладывалось и откладывалось, потому что Москва оказалась во власти казаков, потому что не приезжало достаточное количество выборных, потому что не было казанского митрополита Ефрема и потому что не было главы Боярской думы – боярина князя Федора Ивановича Мстиславского, удалившегося в свои вотчины после освобождения столицы. Слишком много было причин, по которым Собор не хотел или не мог взять на себя всю ответственность. Вероятно, из-за этого избрание царя поначалу напоминало вечевые собрания, где свое мнение могли выразить и недавние герои боев под Москвой, и приехавшие с мест выборщики, а также обыкновенные жители столицы, толпившиеся вокруг Кремля. Проводилась и предвыборная агитация, принимавшая, правда, соответствующие своей эпохе формы пиров, которые устраивали кандидаты. 
 
Основная предвыборная интрига состояла в том, чтобы согласовать противоположные позиции боярской курии на Соборе и казаков в избрании нового царя. Казалось бы, искушенные в хитросплетениях дворцовой политики бояре имели здесь преимущество, но и казаки продолжали представлять значительную силу, не считаться с которой было нельзя. 
 
Еще летом 1612 г., когда князь Дмитрий Михайлович Пожарский договаривался об избрании на русский престол герцога Карла-Филиппа, он «доверительно» сообщал Якобу Делагарди, что все «знатнейшие бояре» объединились вокруг этой кандидатуры. Противниками же избрания иноземного государя была «часть простой и неразумной толпы, особенно отчаянные и беспокойные казаки» [7, 15]. Якоб Делагарди передал своему королю слова князя Дмитрия Пожарского о казаках, которые «не желают никакого определенного правительства, но хотят избрать такого правителя, при котором они могли бы и впредь свободно грабить и нападать, как было до сих пор» [7, 15].  
 
Боярские представления о казаках вряд ли могли быстро измениться после освобождения Москвы. Осенью 1612 г., по показаниям Ивана Философова, в Москве находилось четыре с половиной тысячи казаков и «во всем-де казаки бояром и дворяном сильны, делают, что хотят, а дворяне де, и дети боярские разъехались по поместьям» [42, 152]. Сходным образом описывал ситуацию в столице в ноябре – начале декабря 1612 г. новгородец Богдан Дубровский. По его оценке, в Москве было 11 тысяч отобранных на разборе «лучших и старших казаков» [55, 81–82].Несмотря на проведенный разбор, призванный разделить казаков, они продолжали действовать заодно и в итоге смогли не только объединиться вокруг одной кандидатуры, но и настоять на ее избрании. Они отнюдь не разъезжались из Москвы, как того хотели бояре, а дожидались того момента, когда прозвучат все имена возможных претендентов, чтобы предложить своего кандидата. Именно такая версия событий содержится в «Повести о Земском соборе 1613 года». 
 
Точное время начала соборных заседаний так и остается неизвестным. Скорее всего, официальное открытие Собора не состоялось, иначе известие об этом должно было попасть в «Утвержденную грамоту об избрании царя Михаила Федоровича». После 6 января 1613 г. начались бесконечные обсуждения, о которых сообщают современники. «И мы, со всего Собору и всяких чинов выборные люди, о государьском обираньи многое время говорили и мыслили…» – так писали в первых грамотах об избрании Михаила Федоровича, описывая ход избирательного Собора [21, 188]. Первый вывод, устроивший большинство, состоял в отказе от всех иноземных кандидатур: «…чтобы литовского и свейского короля и их детей, и иных немецких вер и некоторых государств иноязычных не христьянской веры греческого закона на Владимирское и на Московское государство не обирати и Маринки и сына ее на государство не хотети» [21, 190]. Это означало крах многих политических надежд и пристрастий. Проигрывали те, кто входил в Боярскую думу, заключавшую договор о призвании королевича Владислава, не было больше перспектив у притязаний бывших тушинцев, особенно казаков Ивана Заруцкого, продолжавших свою войну за малолетнего претендента царевича Ивана Дмитриевича. Но чувствительное поражение потерпел и организатор земского ополчения князь Дмитрий Михайлович Пожарский, последовательно придерживавшийся кандидатуры шведского королевича Карла-Филиппа. На Соборе возобладала другая точка зрения, опыт Смуты научил не доверять никому со стороны: «…потому что полсково и немецково короля видели к себе неправду и крестное преступление и мирное нарушение, как литовской король Московское государство разорил, а свейской король Великий Новгород взял оманом за крестным же целованьем» [21, 192]. Договорившись о том, кого «вся земля» не хотела видеть на троне (тут не было особенных неожиданностей), выборные приняли еще одно важнейшее общее решение: «А обирати на Владимерское и на Московское государство и на все великие государства Росийсково царствия государя из московских родов, ково Бог даст» [21, 192].  
 
Все возвращалось «на круги своя», повторялась ситуация, возникшая в момент пресечения династии Рюриковичей в 1598 г., но не было такого деятеля, как Борис Годунов. Какие бы кандидаты в цари ни назывались, у каждого из них чего-то не хватало для настоятельно ощущавшегося всеми объединения перед лицом внешней угрозы, продолжавшей исходить от Речи Посполитой и Швеции. Что нужно было придумать для того, чтобы новый царь сумел справиться с налаживанием внутреннего управления и устранил казацкие своеволия и грабежи? Все претенденты принадлежали к знатным княжеским и боярским родам, но как отдать предпочтение одному из них, без того чтобы немедленно не возникла междоусобная борьба и местнические споры? Все эти трудноразрешимые противоречия завели членов избирательного Собора в тупик. 
 
Ближе всех к «венцу Мономаха», казалось, был князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, его поддерживали до какого-то времени и казаки подмосковных полков, которыми он командовал. В январе 1613 г. ему была выдана жалованная грамота на Вагу, которой до него владели Борис Годунов и князья Шуйские, что означало преемственность идущей от них властной традиции. Но ближе казакам оказались Романовы: сыграли свою роль отголоски воспоминаний о деятельности Никиты Романовича Юрьева, нанимавшего казаков на службу при устроении южной границы государства еще при царе Иване Грозном. Имела значение и мученическая судьба Романовых при царе Борисе Годунове, и пребывание митрополита Филарета (Романова) в тушинском стане в качестве нареченного патриарха. Из-за отсутствия в Москве плененного Филарета вспомнили о его единственном сыне – стольнике Михаиле Романове. Ему едва исполнилось 16 лет, т. е. он вступил в тот возраст, с которого обычно начиналась служба дворянина. В царствование Василия Шуйского он был еще мал и не получал никаких служебных назначений, а потом, оказавшись в осаде в Москве, он уже и не мог выйти на службу, находясь все время вместе со своей матерью инокиней Марфой Ивановной. Таким образом, в случае избрания Михаила Романова никто не мог сказать, что когда-то командовал царем или исполнял такую же службу, как и он. Но главным преимуществом кандидата из рода Романовых было его родство с пресекшейся династией. Как известно, Михаил Романов приходился племянником царю Федору Ивановичу (их отцы были двоюродными братьями). Это обстоятельство в итоге пересилило все другие аргументы «за» или «против». 
 
7 февраля 1613 г., примерно месяц спустя после начала соборных заседаний, было принято решение о двухнедельном перерыве. В «Утвержденной грамоте» писали, что избрание царя «для большого укрепления отложили февраля з 7-го числа февраля по 21 число» [61, 43]. В города были разосланы тайные посланники «во всяких людех мысли их про государское обиранье проведывати». Известие «Утвержденной грамоты» дало основание говорить о «предъизбрании» на русский престол стольника Михаила Романова уже 7 февраля. Однако если к этой дате уже все согласились с кандидатурой Михаила Романова, то какое еще «укрепленье» ожидалось? Скорее всего, за решением о перерыве в соборных заседаниях скрывалось прежнее желание дождаться присутствия на соборе казанского митрополита Ефрема, главы Боярской думы князя Федора Ивановича Мстиславского и неуверенность из-за неполного представительства городов на Соборе. Две недели – совсем небольшой срок, чтобы узнать, о чем думали люди Московского государства, в разные концы которого в то время можно было ехать месяцами, а то и годами (как, например, в Сибирь). К кому должны были стекаться собранные в стране сведения, кто занимался их сводкой, оглашались ли эти «мнения» на Соборе? Обо всем этом тоже должны были позаботиться при правильной организации Собора. Но собиравшийся в чрезвычайных условиях избирательный Земский собор сам устанавливал правила своей работы. 
 
В середине февраля 1613 г. некоторые выборные действительно разъехались из столицы (посоветоваться со своими избирателями?). Известие об этом сохранилось случайно, потому что несколько торопецких депутатов были захвачены Александром Госевским, исполнявшим к тому времени должность литовского референдария, но продолжавшего не только пристально следить за московскими делами, но даже, как видим, вмешиваться в них. Он сообщал князю Христофору Радзивиллу, что «торопецкие послы», ездившие в столицу для выборов царя, возвратились ни с чем и, будучи схвачены на обратной дороге, поведали ему, что новые выборы были назначены на 21 февраля. Есть также упоминания о поездке в Кострому перед окончательным избранием Михаила Романова братьев Бориса Михайловича и Михаила Михайловича Салтыковых, родственников матери царя Марфы Ивановны, пытавшихся узнать их мнение по поводу соборного решения. Вопрос, в какой мере избрание Михаила Романова было предрешено 7 февраля, остается открытым. Самым правдоподобным объяснением перерыва является его совпадение с Масленицей и последовавшим за ней Великим постом. В такое же время, 15 лет назад, избирали царя Бориса Годунова. Выборы же нового царя были назначены на первое воскресение Великого поста – 21 февраля. 
 
Об обстоятельствах двухнедельного перерыва перед избранием Михаила Романова писали также в грамоте в Казань митрополиту Ефрему 22–24 февраля 1613 г., извещавшей о состоявшемся выборе. В ней тоже говорилось о тайном сборе сведений по поводу будущей кандидатуры царя: 
 
«… и до его государского обиранья посылали мы Московского государства во всех городех и в уездех тех городов во всяких людех тайно проведывати верными людми, ково чаяти государем царем на Московское государство, и во всех городех и уездех от мала и до велика та же одна мысль, что быти на Московском государстве государем царем Михаилу Федоровичу Романову Юрьева» [25, 254]. 
 
О «предъизбрании» Михаила Романова Собором 7 февраля ничего не говорилось. Из-за «замотчанья», связанного с отсутствием выборных людей от Казанского царства, и продолжающегося разорения государства на Соборе решили «упросити сроку в государском обираньи до зборнаго воскресения сто двадесят перваго году февруария до двадесят перваго числа» [25, 254]. Во всех храмах государства шли молебны о даровании «на Московское государство царя из русских людей». Скорее всего, это и было официальное решение, достигнутое Собором 7 февраля, а настроение первой, одной из самых строгих недель Великого поста, когда мирские страсти были неуместны, должно было помочь сделать верный выбор из всех претендентов на трон. 
 
Собравшийся заново к намеченному сроку «на Зборное воскресенье», 21 февраля 1613 г., Земский собор принял историческое решение об избрании Михаила Федоровича на царство. В грамоте в Казань к митрополиту Ефрему писали, как «на упросный срок» 21 февраля сначала состоялся молебен, а потом возобновились заседания Земского собора: 
 
«…был у нас в царствующем граде Москве всяких чинов с выборными людми изо всех городов и царствующего града Москвы со всякими жилецкими людьми и говорили и советовали все общим советом, ково на Московское государство обрати государем царем, и говорили о том многое время, и приговорив и усоветовав все единым и невозвратным советом и с совету своего всего Московского государства всяких чинов люди принесли к нам митрополиту, и архиепископом, и епископом и ко всему Освященному собору, и к нам бояром и ко окольничим и всяких чинов людем, мысль свою порознь» [25, 254]. 
 
Это и есть описание того самого Собора, изменившего русскую историю. Понять суть происходившего можно, лишь раскрыв, что стоит за каждой из этикетных формул текста грамоты. Очевидно только, что Собор продолжался долго, разные чины – московские и городовые дворяне, гости, посадские люди и казаки – должны были сформулировать свое единое мнение, т. е. «мысль». Такая практика соответствовала порядку заседаний Земских соборов позднейших десятилетий. Важной, но не раскрытой до конца, является ссылка на то, что решение принималось «со всякими жилецкими людми» из Москвы. Отдельно упомянутое участие московского «мира» в событиях отнюдь не случайно и является дополнительным свидетельством его «вторжения» в дела царского избрания. Подтверждение этому содержится в расспросных речах стольника Ивана Ивановича Чепчугова (и еще двух московских дворян) в Новгороде в 1614 г. По словам Ивана Чепчугова, который воевал в земском ополчении и как стольник должен был участвовать в деятельности Земского собора, казаки и чернь «с большим шумом ворвались в Кремль» и стали обвинять бояр, что они «не выбирают в государи никого из здешних господ, чтобы самим править и одним пользоваться доходами страны» [7, 30]. Сторонники Михаила Романова так и не отошли от Кремля, пока «Дума и земские чины» не присягнули новому царю. 
 
Еще один рассказ о царском выборе содержит «Повесть о Земском соборе 1613 года». Согласно этому источнику, 21 февраля бояре придумали выбирать царя из нескольких кандидатов, по жребию (заимствованная из церковного права процедура выбора, по которой в XVII в. избрали одного из московских патриархов). Все планы смешали приглашенные на Собор казачьи атаманы, обвинившие высшие государственные чины в стремлении узурпировать власть. Имя нового царя Михаила Федоровича на Соборе тоже было произнесено в тот день казачьими атаманами, верившими в историю с передачей царского посоха по наследству от царя Федора Ивановича «князю» (так!) Федору Никитичу Романову: «И тот ныне в Литве полонен, и от благодобраго корени и отрасль добрая, и есть сын его князь Михайло Федорович. Да подобает по Божии воли тому державствовать». Ораторы из казаков очень быстро перешли от слов к делу и тут же возгласили имя нового царя и «многолетствовали ему»: «По Божии воли на царствующем граде Москве и всеа Росии да будет царь государь и великий князь Михайло Федорович и всеа Росии!» [44, 458].  
 
Хотя имя Михаила Романова как претендента на царский престол обсуждалось давно, призыв казачьих атаманов на Соборе, поддержанный рядовыми казаками и московским «миром», собравшимися на кремлевских площадях, застал бояр врасплох. 
 
«Повесть о Земском соборе 1613 года» сообщает очень правдивые детали о реакции членов Боярской думы, считавших, что имя Михаила Романова не будет серьезно рассматриваться на Соборе. Не приходится сомневаться, что автор «Повести» если сам не был очевидцем, то записал все со слов очень информированного человека. Во всяком случае, у читателя этого рассказа возникает «эффект присутствия»: «Боляра же в то время страхом одержими и трепетни трясущеся, и лица их кровию пременяющеся, и ни един никто же може что изрещи, но токмо един Иван Никитич Романов проглагола: «Тот есть князь Михайло Федорович еще млад и не в полне разуме»». 
 
Неловкая фраза, выдающая волнение боярина Ивана Романова. Стремясь сказать, что его племянник не столь еще опытен в делах, он вовсе обвинил Михаила в отсутствии ума. Далее последовал примечательный по-своему ответ казачьих атаманов, превративших эту оговорку в шутку: «Но ты, Иван Никитич, стар верстой, в полне разуме, а ему, государю, ты по плоти дядюшка прирожденный, и ты ему крепкий потпор будеши» [44, 457–458]. После этого «боляра же разыдошася вси восвояси». 
 
Но главный удар получил князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой (обвинения в стремлении к «самовластию» во многом были обращены именно к нему как руководителю правительства «всея земли», по-прежнему решавшему все дела в стране). «Князь же Дмитрей Трубецкой, – пишет о нем автор «Повести о Земском соборе 1613 года», – лице у него ту и почерне, и паде в недуг, и лежа много дней, не выходя из двора своего с кручины, что казны изтощил казаком и позна их лестны в словесех и обман» [44, 457–458]. Теперь становится понятным, почему подписи князя Дмитрия Трубецкого нет на грамотах, извещавших города о состоявшемся избрании нового царя. 
 
Таким образом, соборное заседание 21 февраля 1613 г. завершилось тем, что все чины сошлись на кандидатуре Михаила Романова и «приговор на том написали и руки свои на том приложили». Решающим обстоятельством стало все-таки родство будущего царя с прежней династией. Извещая об этом митрополита Ефрема, не удержались от «подправления» генеалогических аргументов: 
 
«И по милости Божией и Пречистыя Богородицы и всех святых молитвами совет наш и всяких чинов людей во едину мысль и во едино согласие учинилась на том, чтоб быти на Московском государстве государем царем и великим князем всеа Росии благословенной отрасли блаженныя памяти великого государя царя и великого князя Иоанна Васильевича все России самодержца и великие государыни царицы и великие княгини Анастасии Романовны внуку, а великого государя царя и великого князя Федора Ивановича всеа Росии по материю сродству племяннику Михаилу Федоровичу Романову Юрьева» [52, 11–14].  
 
Легкое расхождение с действительностью степени родства Михаила Романова с царями Иваном Грозным и Федором Ивановичем было уже несущественным. Нужнее оказалась объединяющая идея, связанная с возвратом к именам прежних правителей. Юноша Михаил Романов в 1613 г. все равно мог лишь символически объединять прошлое с настоящим в сознании современников Смутного времени. Главное было обозначить другое, о чем сообщалось в первых грамотах об избрании на царство Михаила Федоровича: «…ни по чьему заводу и кромоле Бог его, государя, на такой великой царский престол изобрал, мимо всех людей» [52, 14]. 
 
Одного соборного «приговора», принятого 21 февраля 1613 г., было еще недостаточно для того, чтобы сразу передать власть новому царю, к тому же отсутствовавшему в столице и не знавшему о состоявшемся избрании. Правительство «Совета всей земли» продолжало действовать и принимать решения и выдавать грамоты от имени бояр князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и князя Дмитрия Михайловича Пожарского вплоть до 25 февраля. Только с 26 февраля, по наблюдению Л. М. Сухотина, раздачи поместий и назначения окладов служилым людям стали производиться «по государеву указу» [59, XXV]. Основанием для такого перехода власти было еще одно соборное решение 24 февраля о посылке к Михаилу Федоровичу «на Кострому в вотчину его царского величества» представителей «всей земли» и принятии присяги новому государю. Об этом рассказывала грамота казанскому митрополиту Ефрему, подготовленная 22 февраля, а отправленная после 25 февраля. События в Москве сменялись буквально по часам, и постановление о присяге было принято в тот момент, когда готовилось другое посольство членов Собора «к великому господину к Ефрему митрополиту и ко всем людям Казанского государства». В казанской грамоте, написанной в дни избирательного Собора, его состав перечислен самым полным образом, в отличие от источников более позднего времени, когда «волостные крестьяне» и другие категории выборных скрывались под общим названием «всяких чинов люди»: 
 
«И в те поры пришли к нам, ко властем, на Собор, бояре, и околничие, и чашники, и столники, и стряпчие, и дворяне болшие, и дворяне думные, и приказные люди, и дворяне из городов, и жильцы, и дети боярские, и головы стрелецкие, и гости торговые, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и пушкари, и затинщики, и всякие служилые и жилецкие люди, и всего Московского государства и из городов всяких чинов люди, и волостные крестьяня от литовские, и от крымские, и от немецкие украины, заволских и поморских и северных всех городов, московские жильцы, черные всякие люди с женами и с детьми и с сущими младенцы и били челом, чтобы нам послати к нему, великому государю, вскоре и молити его, великого государя, чтобы он, великий государь, подвиг свой учинил в царствующий град Москву на свой данный ему от Бога царский престол, а без него бы ему, великому государю, крест целовати» [25, 256].  
 
24 февраля снова повторилось то же, что было три года назад, когда казаки и московский «мир», вмешались в ход соборных заседаний. Отражением этого является упоминание в «Повести о Земском соборе 1613 года» о том, что казаки едва ли не силой заставили бояр целовать крест Михаилу Федоровичу. Именно казаки оказались больше всего заинтересованными, чтобы уже не случилось никакого поворота и произошло воцарение Михаила Романова, на выборе которого они так настаивали: 
 
«Боляра же умыслиша казаком за государя крест целовать, из Москвы бы им вон выехать, а самим креста при казаках не целовать. Казаки же ведающе их умышление и принудиша им, боляром, крест целовать. И целоваша боляра крест. Также потом казаки вынесоша на Лобное место шесть крестов, и целоваша казаки крест, и прославиша Бога вси» [44, 459].  
 
В официальных документах, выпущенных от имени Собора, конечно, о принудительной присяге бояр не говорилось ни слова. Наоборот, в грамоте в Казань и в другие города подчеркивалось, что целованье креста совершается «по общему всемирному совету» и «всею землею». Однако острое неприятие некоторыми боярами и участниками избирательного Собора (в том числе временными управителями государства князем Дмитрием Трубецким и князем Дмитрием Пожарским) кандидатуры Михаила Романова было известно современникам. В начале 1614 г. в Новгороде сын боярский Никита Калитин рассказывал о расстановке сил при избрании царя Михаила Федоровича: 
 
«Некоторые князья, бояре и казаки, как и простые люди, знатнейшие из них – князь Иван Никитьевич Юрьев, дядя выбранного теперь великого князя, князь Иван Голицын, князь Борис Лыков и Борис Салтыков, сын Михаила Салтыкова, подали свои голоса за Феодорова сына и выбрали и поставили его своим великим князем; они теперь очень держатся за него и присягнули; но князь Дмитрий Пожарский, князь Дмитрий Трубецкой, князь Иван Куракин, князь Федор Мстиславский, как и князь Василий Борисович Черкасский, твердо стояли против и не хотели соглашаться ни на что, что другие так сделали. Особенно князь Дмитрий Пожарский открыто говорил в Москве боярам, казакам и земским чинам и не хотел одобрить выбора сына Феодора, утверждая, что как только они примут его своим великим князем, недолго сможет продолжаться порядок, но им лучше бы стоять на том, что все они постановили раньше, именно не выбирать в великие князья никого из своих одноплеменников» [7, 25–27].  
 
Позиция князя Дмитрия Пожарского была понятна, он должен был продолжать придерживаться договоренностей своего земского правительства о призвании королевича Карла-Филиппа. Сейчас уже трудно определенно сказать, когда наступил поворот в воззрениях князя Пожарского, но бесспорно, что кандидатура Михаила Романова утверждалась в острейшей политической борьбе. 
 
Присяга царю Михаилу Федоровичу началась с 25 февраля, и с этого времени происходит смена власти. В города были направлены первые грамоты, сообщавшие об избрании Михаила Федоровича, а к ним прилагались крестоцеловальные записи. В текст присяги включили отказ от всех других возможных претендентов, обязывая всех служить «государю своему, и прямить и добра хотеть во всем безо всякие хитрости».21 
 
Грамота московского Земского собора рассылалась от имени Освященного собора во главе с митрополитом Кириллом, состоявшего из епархиальных и монастырских властей и «великих обителей честных монастырей старцев, которые собраны для царского обиранья к Москве». 
 
Все остальные чины были лишь перечислены по порядку. И это не случайно. Строго говоря, в те дни только Освященный собор мог восприниматься как созванный с достаточно полным представительством (за исключением митрополита Ефрема). Все другие депутаты, а также просто оказавшиеся в Москве люди обращались именно к этому церковному собору, освящавшему подобные общие сборы людей, собравшихся для выборов царя. Грамоты в города отправляли, обращаясь прежде всего тоже к местному Освященному собору, а потом к воеводам, уездным дворянам и детям боярским, стрельцам, казакам, гостям, посадским и уездным «всяким людям великого Московского государства». 
 
Из Москвы напоминали о «пресечении царского корени» и о времени, наступившем после низложения царя Василия Шуйского: «…по общему земскому греху, а по зависти дияволи, многие люди его государя возненавидели, и от него отстали; и учинилась в Московском государстве рознь» [52, 11]. Далее, коротко напоминая о договоре с гетманом Жолкевским, об «очищении» Москвы от польских и литовских людей приходили к главному – царскому выбору. Здесь в грамотах могли быть нюансы, так как некоторые города, несмотря на все просьбы, так и не прислали своих представителей «для государского обиранья». Теперь им напоминали об этом и сообщали повсюду о том, что «выборные люди» из замосковных, поморских и украинных городов уже давно съехались и живут в Москве «долгое время». Сложилось общее мнение, что «без государя Московское государство ничем не строитца, и воровскими заводы на многие части разделяетца, и воровство многое множитца». Описывая перечень кандидатур, обсуждавшихся на Земском соборе, выборные объясняли, почему отказались от «литовского и свийского короля и их детей», сообщали о том, что «Маринки и сына ея на государство не хотети». Так – по принципу отрицания – родилось решение выбрать «государя из московских родов, кого Бог даст». По общему мнению, такой кандидатурой и был Михаил Федорович, избрание которого на русский престол состоялось 21 февраля. Новому царю целовали крест, обещая ему «служити и прямити и с недруги его государьскими и с неприятели государства Московского с полскими и с литовскими и с неметцкими людми, и с татары, и с ызменники, которые ему государю служити не учнут, битися до смерти». В конце грамоты об избрании Михаила Федоровича призывали петь многолетие и проводить «молебны з звоном» о здоровье нового царя и об успокоении в стране: «… и християнское бы государство мирно и в тишине и во благоденьствии устроил» [52, 11–14].  
 
Однако в Московском государстве оставалось еще немало мест, где не признавали решения избирательного Земского собора об избрании на царство Михаила Федоровича. Самая большая опасность продолжала исходить от еще одного казачьего претендента – сына Марины Мнишек царевича Ивана Дмитриевича. В это время он и его мать находились в руках у Ивана Заруцкого, обосновавшегося в Епифани, в верховьях Дона. Сразу после избрания Михаила «земский совет» направил туда с грамотами трех казаков из полка князя Дмитрия Трубецкого – Ваську Медведя, Тимошку Иванова и Богдашку Твердикова. Что из этого получилось, они рассказали сами в своей челобитной: 
 
«Как, государь, всею землею, и все ратные люди целовали крест на Москве тобе государю, посылоны мы с Москвы от твоих государевых бояр и ото всей земли к Заруцкому. И как мы холопи твои приехали на Епифань к Заруцкому з боярскими и з земскими грамотами, и Заруцкой нас холопей твоих подавал за крепких приставов и переграбил донага, лошеди и ружье и платье и деньженка все пограбил. И из-за приставов, государь, нас холопей твоих переграбленных душею да телом отпустил з грамотами к Москве к твоим государевым бояром и ко всей земле» [58, 6]. 
 
О содержании и стиле переписки «Совета всей земли» с мятежным казачьим атаманом можно только догадываться, судя по всему, ему было предложено (как это будет еще раз сделано в 1614 г., когда Заруцкий окажется в Астрахани) отказаться от поддержки претензий Марины Мнишек на царские регалии для своего сына. Однако Иван Заруцкий уже перешел грань, отделяющую борца за «правильного» претендента от обыкновенного грабителя, что вскоре и докажет своим походом на тульские и орловские города – Крапивну, Чернь, Мценск, Новосиль, Ливны, – сжигая крепости, «высекая» людей и с особым ожесточением разоряя поместья выборных представителей, находившихся в Москве при избрании Михаила Федоровича. 
 
Присяга царю Михаилу Федоровичу началась в то время, когда еще не было получено его согласие занять престол. Что же должен был чувствовать находившийся в Костроме, в Ипатьевском монастыре, юноша Михаил Романов, на которого пала эта участь? 
 
^

Костромское посольство

 
 
После 25 февраля 1613 г. из Москвы собиралось новое посольство – просить о принятии царского престола. Только на этот раз оно ехало не на запад – в Смоленск, а в глубь Русского государства – в Кострому. Не случайно направление дороги, приводившей к концу Смуты. Вместе с именем Романовых люди выбирали возвращение к временам прежних царей, и только будущее могло показать, ошибались они в своих намерениях или нет. Посольство составилось в несколько дней, его возглавили члены Освященного собора, Боярской думы, а в состав вошли члены Государева двора и выборные люди разных чинов «по списком», выданным боярам. Во главе посольства стояли рязанский архиепископ Феодорит, бояре Федор Иванович Шереметев, князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский и окольничий Федор Васильевич Головин. В наказе от избирательного Земского собора, выданном послам 2 марта 1613 г., говорилось о том, чтобы ехать им «в Ярославль, или где он, государь будет». Как ясно из доверительной переписки с казанским митрополитом Ефремом, в Москве были хорошо осведомлены, что Михаил Романов находился в тот момент в Костроме. Однако по каким-то причинам указали только приблизительное направление похода. 
 
Посольский наказ давал подробные инструкции боярину Федору Ивановичу Шереметеву и другим членам посольства, как они должны приветствовать царя Михаила Федоровича (о «многолетном здоровии спросить») и мать царя инокиню Марфу Ивановну. Архиепископ Рязанский Феодорит должен был произнести речь, которая дословно повторяла текст, содержавшийся в грамотах об избрании Михаила Федоровича, отправлявшихся в города 25 февраля. 
 
В речи архиепископа [14, 1045–1050] снова ссылались на пресечение «царского корени» и «общий земский грех», сделавший возможным обстоятельства, наступившие после низложения царя Василия Шуйского. Впрочем, в ней были небольшие, но важные нюансы. Так, про короля Сигизмунда III сказано, что он не просто «обманом завладел Московским государством», а «преступя крестное целованье». Самому Михаилу Романову, когда-то стольником целовавшему крест королевичу Владиславу, теперь, принимая русский престол, легче было отказаться от своей прежней присяги, так как раньше аналогичную запись нарушила польско-литовская сторона. Еще одно добавление в речи архиепископа Феодорита – о том, как «полских и литовских людей в Москву ввели обманом», тоже напрямую касалось Михаила Федоровича. Конечно, у многих оставался вопрос о поведении царского стольника и других высших чинов Государева двора и Боярской думы в те годы, когда в столице распоряжались чиновники Речи Посполитой. Поэтому архиепископ Феодорит напоминал, что польско-литовские люди «бояр захватили в Москве силно и иных держали за приставы». Участь пленника миновала стольника Михаила Романова, и напоминание об этом снимало неуместные вопросы о том, кто и где был, когда освобождали Москву. 
 
Речь архиепископа Феодорита сообщает новые сведения о порядке созыва Земского собора и его цели «обрать» царя «кого Бог даст и кого всею землею оберут». Для этого из городов звали «лутчих людей», которые должны были приехать в Москву, «взяв у всяких людей о государском обиранье полные договоры». Далее «из городов власти и выборные лутчие люди к Москве съехалися, и о государском обиранье мыслили многое время», в результате чего было принято решение, «чтоб на Московское государство обрати государя из московских родов». Если в грамотах об избрании Михаила Федоровича говорилось: «…многие соборы у нас были», – то для речи, обращенной к царю, поправили с другим смыслом: «… и о государеве обиранье Бога молили в соборне по многие дни». 21 февраля состоялось решение об избрании «праведного корени блаженные памяти великого государя царя и великого князя Федора Ивановича всеа Русии племянника, тебя государя Михаила Федоровича». 
 
Послы Земского собора, приехавшие в Кострому, в своих речах, обращенных к царю, приглашали его приехать в Москву и рассказывали о начавшейся присяге, которую уже приняли «на Москве бояре, и околничие и всяких чинов люди». Послы сообщали также, что «изо многих городов» уже писали о том, что присяга проходит вполне успешно, но это было все-таки преувеличение. Когда 2 марта они выезжали из Москвы, сведения о ходе присяги новому царю в городах просто не успели дойти до столицы. Одно из первых свидетельств было прислано в Москву только 4 марта из Переславля-Рязанского, где воевода Мирон Вельяминов привел к крестному целованью местных дворян и жителей города, а также свияжских детей боярских и несколько тысяч казанских служилых татар, воевавших под его началом против Ивана Заруцкого. Правительство Земского собора во главе с митрополитом Кириллом поспешило отправить известие об этом в Кострому вместе с подлинником грамоты царю Михаилу Федоровичу, но это уже было после отъезда посольства к царю. 
 
Дорога от Москвы до Костромы заняла у послов Земского собора больше десяти дней, и они оказались там «в вечерню» 13 марта. Крестный ход к Михаилу Романову, находившемуся в Ипатьевском монастыре, был назначен на 14 марта. Еще только светало, когда все собрались на костромскую соборную площадь. После молебна в Успенском соборе Костромы участники Земского собора взяли принесенные из Москвы образы московских чудотворцев Петра, Алексея и Ионы, а костромичи вынесли самый чтимый ими чудотворный образ иконы Федоровской Божьей Матери. Процессия двинулась крестным ходом через весь город в Ипатьевский монастырь. 
 
«С третьяго часа дни и до девятого часа неумолчно и неотходно» молили послы и все собравшиеся люди Михаила Романова и инокиню Марфу Ивановну, чтобы они согласились принять царский престол. Отказываясь «с великим гневом и со слезами» от такой участи, будущий царь ждал того же, что и собравшиеся вокруг него – подтверждения своей «богоизбранности». Михаил Романов уже никак не мог следовать собственным желаниям, видя перед собой множество коленопреклоненных людей, но он должен был убедиться, что все происходившее было не обычным человеческим выбором. Позднее, когда царь Михаил Федорович впервые обратится в Москву к Земскому собору и боярам, он напишет об этих решающих часах: 
 
«И мы, для чюдотворных образов пречистыя Богородицы и московских чюдотворцов Петра и Алексея и Ионы, за многим молением и челобитием всего Московского государства всех чинов людей пожаловали, положилися на волю Божию и на вас, и учинилися государем царем и великим князем всеа Русии, на Владимерском и на Московском государстве и на всех великих государствах Росийскаго царствия, и благословение от Феодорита архиепископа Резанского и Муромскаго и ото всего Освященнаго собора и посох приняли. А сделалося то волею Божиею и Московского государства всех вас и всяких чинов людей хотением, а нашего на то произволения и хотения не было» [14, 77].  
 
Костромское посольство исполнило свою миссию и немедленно составило грамоту в Москву, где извещало митрополита Кирилла и весь Земский собор о согласии царя Михаила Федоровича принять царский престол. Грамоту от послов боярина Федора Ивановича Шереметева и архиепископа Феодорита поручили отвезти дворянину Ивану Васильевичу Усову и зарайскому протопопу Дмитрию. В руках этих гонцов на короткое время оказалась не просто грамота, они должны были известить столицу об окончании Смуты. 
 
В Москве целый месяц с 24 февраля, когда было принято решение об отправке посольства в Кострому, и до 24 марта, когда было объявлено об успехе земского посольства, ничего не знали о будущем приезде царя Михаила Федоровича. Совпадение приезда гонцов с навечерием праздника Благовещения было воспринято как еще один важный знак. По словам «Утвержденной грамоты об избрании царя Михаила Федоровича», собравшиеся в тот момент в Успенском соборе в Московском кремле, «руце на небо воздев», вознесли благодарную молитву, «яко едиными усты». 
 
^

Венчание на царство Михаила Романова

 
 
Оставалось дождаться приезда в столицу избранного на Соборе царя Михаила Романова. Сделать это новому самодержцу было непросто по прозаической причине весенней распутицы. Поэтому ожидание царя растянулось еще на полтора месяца. Сначала было решено перевезти юного царя Михаила Федоровича в Ярославль, куда царский поезд выехал из Костромы уже 19 марта. Две последние недели Великого поста царь Михаил Федорович провел в стенах Ярославского Спасского монастыря, под защитой более укрепленного и населенного посада, в городе, где формировался «Совет всей земли», избравший нового царя. 4 апреля царь Михаил Федорович праздновал в Ярославле Пасху, после которой состоялся поход к столице. 
 
Дальнейшее уже хорошо известно из сохранившейся переписки Боярской думы с царем Михаилом Федоровичем о подготовке царской встречи. Вспомним внешнюю хронологическую канву событий: в самой середине апреля царский поезд двинулся в Москву, провожаемый жителями города и начинавшими съезжаться отовсюду челобитчиками. 17–18 апреля царь Михаил Федорович останавливался в Ростове, 22–23 апреля «стан» был в Переславле-Залес-ском, а 26 апреля нового царя встречали в Троице-Сергиевом монастыре. Троицкая остановка была самой важной перед торжественным вступлением царя Михаила Федоровича в Москву, состоявшимся 2 мая 1613 г. 
 
События, происходившие в Московском государстве, показывали, что Смута не завершилась окончательно. Между Думой и окружением царя Михаила Федоровича оставалась напряженность и возникали споры, хотя они и были глубоко скрыты за этикетными фразами царских грамот и отписок Боярской думы. Находясь на пути в Москву, царь Михаил Федорович внимательно следил за тем, как воюют с Иваном Заруцким в рязанских и тульских землях. А глава нового правительства боярин князь Федор Иванович Мстиславский торопился обнадежить нового самодержца вестями об успехах войска, преследовавшего казачьего атамана и удерживаемых им Марину Мнишек с «царевичем» Иваном Дмитриевичем – претендентом на русский престол. 
 
Другая напасть – продолжение казачьих разбоев и грабежей. На продолжавших «ворововать» казаков жаловались многие дворяне, добиравшиеся из Москвы и в Кострому, и в Ярославль, повсюду, где царь делал остановки на своем пути в столицу. Уже в Троице-Сергиевом монастыре были получены верные сведения, что казаки «переимали» дороги «на Мытищах и на Клязьме», напали на Дмитровский посад, т. е. грабили и воевали именно на тех подмосковных дорогах, которыми предстояло идти в Москву царю Михаилу Федоровичу. 
 
Инокиня Марфа Ивановна не случайно «учинилась в великом сумненьи» и говорила «с гневом и со слезами» на соборе, устроенном в Троице-Сергиевом монастыре, с казанским митрополитом Ефремом и членами костромского посольства 26 апреля 1613 г. Царь Михаил Федорович и его мать отказались двигаться дальше от монастыря. Там они чувствовали себя, конечно, более защищенными, чем где бы то ни было, не исключая недавно освобожденного Московского кремля. Новое боярское правительство даже не смогло обещать, что успеет приготовить к царскому приходу Золотую палату, «что была царицы Ирины» (Ирины Годуновой, жены царя Федора Ивановича). 
 
Интересно, что снова, как и в Ипатьевском монастыре, Романовы утверждались там, где были Годуновы. И это было связано не с желанием задним числом отомстить повергнутому сопернику, а, скорее, с признанием Бориса Годунова законно избранным царем, несмотря ни на какие обвинения его противников. 
 
Именно здесь мы видим также впервые некую интригу, связанную со стремлением отделить нового царя Михаила от влияния его матери, мешавшего Боярской думе. С одной стороны, назначенное правительством князя Федора Мстиславского пребывание «великой старицы иноки Марфы Ивановны» в Вознесенском монастыре вполне соответствовало ее царскому чину. Но жить ей предлагалось в «хоромах, что бывали царицы иноки Марфы»! Можно представить, с какими бы чувствами новый царь Михаил ездил в те же самые покои, где, как всем было известно, Лжедмитрий I любил беседовать со своей «матерью». Поэтому для инокини Марфы Ивановны потребовали приготовить «хоромы деревянные царя Васильевы и царицы Марьи». Тем самым Романовы признавали законным статус и другого избранного предшественника на троне – царя Василия Ивановича. Жить на царицыном дворе времен царя Василия Шуйского было более почетно и правильно, чем входить в комнаты, оскверненные присутствием участников истории с самозваным царем. Царь Михаил Федорович и его мать сумели настоять на своем. Был издан указ, не подлежавший обсуждению: «…а велели вам те полаты нам и хоромы нашей великой старице иноке Марфе Ивановне устроить, чтоб были к нашему приходу готовы» [14, 1980].  
 
От этой маленькой и досадной истории легко перекинуть мостик к более серьезному вопросу, веками смущающему тех, кто знакомится с деталями избрания Михаила Федоровича на царский трон в 1613 г. Речь идет о знаменитой «ограничительной записи», которой якобы сопровождалось его венчание на царство. Если бы существование такой записи, выданной царем Михаилом Федоровичем, удалось доказать, то тогда существуют все основания признать, что самодержавная царская власть зиждилась на своеобразном договоре со своими подданными. Текст «ограничительной записи» отсутствует, нет достоверных свидетельств о времени и обстоятельствах ее принятия. Но и при таких шатких основаниях разговоры об ограничении иногда становятся предметом научного или даже публицистического обсуждения между сторонниками ограничения самодержавия и последовательными монархистами. 
 
Достоверно же известно о существовании другого документа, ставшего своеобразной конституцией новой, романовской, династии, – «Утвержденной грамоты» об избрании царя Михаила Федоровича, составленной от имени сословий Московского государства в мае 1613 г. [61]. Там, естественно, нет никаких упоминаний об «ограничительной записи». Прецедент создания «Утвержденной грамоты» был еще в начале царствования Бориса Годунова в 1598 г. Более того, многие положения той ранней годуновской грамоты, тоже отразившей соборные постановления, дословно, без каких-либо изменений, перекочевали в документ об избрании на царство, выданный подданными Михаилу Федоровичу. 
 
Окончательно легитимация власти царя Михаила Романова завершилась с его торжественным венчанием на царство в Успенском соборе Московского кремля 11 июля 1613 г. В сохранившихся описаниях царского «поставления» нет ни намека на какое-либо ограничение власти самодержца, избранного на Земском соборе. Казанский митрополит Ефрем, главные воеводы земских ополчений князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и князь Дмитрий Михайлович Пожарский участвовали во всей этой церемонии на почетных местах. Но при царском венчании не было никакого явного или тайного намека на ограничение власти царя Михаила Романова. Само царское избрание понималось как проявление Божьей воли, поэтому вторжение мирских страстей в эту сферу было недопустимым. Только церковь могла обратиться к царю Михаилу Федоровичу с просьбой следовать нравственным правилам справедливого правления. Поэтому особенный смысл заключался в поучении казанского митрополита Ефрема царю: 
 
«Боляр же своих, о благочестивый, боголюбивый царю, и вельмож жалуй и береги по их отечеству, ко всем же князьям и княжатам и детям боярским и ко всему христолюбивому воинству буди приступен и милостив и приветен, по царскому своему чину и сану; всех же православных крестьян блюди и жалуй, и попечение имей о них ото всего сердца, за обидимых же стой царски и мужески, не попускай и не давай обидети не по суду и не по правде» [24, 50–52].  
 
Заметим, что в поучении казанского митрополита Ефрема бояре действительно упоминаются на первом месте, среди тех, кого царь должен был «жаловать». Но в этом упоминании содержится всего лишь желание возвратиться к понятному порядку награды за родословное «отечество», а не признание какого-то исключительного положения бояр, которым было позволено ограничивать царя. В словах проповеди казанского митрополита Ефрема заключалась общая нравственная программа любого царствования, из которой за годы правления Ивана Грозного и последовавшей Смуты делали громадные исключения в Московском государстве. И теперь снова должно было состояться возвращение к прежнему «порядку». 
 
Споры по поводу так называемой ограничительной записи Михаила Романова уже могут изучаться как самостоятельная историографическая проблема. Безусловно или с оговорками ее существование признали многие ученые: С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, А. И. Маркевич, Ф. В. Тарановский, П. Н. Милюков, Л. М. Сухотин, а в советской исторической науке – Л. В. Черепнин. Правда, среди них не было единства, кто-то высказывался осторожно, видя в такой записи всего лишь «негласную придворную сделку» (В. О. Ключевский), другие же, напротив, считали ограничение царской власти важным элементом политической системы первых лет царствования Михаила Федоровича. Например, Л. М. Сухотин писал, что «подобная запись была желательна не только сходившим со сцены правителям, долгое время упорствовавшим против избрания Михаила, но и многим членам Думы, весьма влиятельным в своей среде, таким как князья Мстиславский, Голицын, И. С. Куракин, тоже бывшим противниками избрания Михаила. 
 
Среди тех историков, кто отрицал существование «ограничительной записи» Михаила Романова, оказался такой прекрасный знаток Смуты, как С. Ф. Платонов. В 1913 г. он специально изучал к юбилейным торжествам династии Романовых всю русскую историческую литературу по этому вопросу. Вывод С. Ф. Платонова однозначен: формальное ограничение власти царя Михаила Романова представлялось ему «недостоверным». Автор знаменитых «Очерков по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.» справедливо замечал, что сама Боярская дума в момент избрания Михаила, можно сказать, не существовала и ограничивать в свою пользу никого не могла» [40, 368].  
 
П. Г. Любомиров пытался выстроить «третий путь», видя в упоминаниях об «ограничительной записи» какую-то «основу», может быть, даже некогда существовавшее «соборное челобитье». Но он признавал, что дальше предположений в этом вопросе, при существующем состоянии источников, двинуться невозможно. При этом П. Г. Любомиров приводил аргументы, которых бы вполне могло хватить, чтобы устранить все доводы сторонников ограничения. В частности, историк упоминал резкий тон шедших от царя боярам приказов еще до приезда его в столицу и «малую самостоятельность бояр в управлении» и подчеркивал, что все официальные источники, включая «Утвержденную грамоту», молчат об «ограничительной записи»! [29, 229].  
 
Вопрос об «ограничении» власти первого царя из династии Романовых остался исторической тайной и дал простор для различных, более или менее правдоподобных построений на эту тему. Разобраться в них можно, лишь оставаясь на почве профессионального исследовательского поиска, подразумевающего прежде всего разбор сохранившихся источников об «ограничительной записи» царя Михаила Федоровича. 
 
Лучше всего избирательный Собор 1613 г. характеризует рассказ автора продолжения Псковской летописи, куда вставлена повесть «О бедах, и скорбех, и напастех, иже бысть в Велицеи Росии Божиим наказанием». В этой повести упоминаются известные исторические факты, начиная с царствования Федора Ивановича и до середины 1620-х годов.22 Повесть написана, конечно, одним из тех людей, кто пережил Смуту. Обращение к своему читателю («братие», «зрите же, братие») и общий апокалиптический настрой его сочинения позволяют видеть в сочинителе псковской повести «О бедах, и скорбех, и напастех…» [48, 122–131] монаха, жившего в одном из монастырей Пскова или Новгорода Великого. Необычно встречающееся в повести имя «Велицей Росии» и центральное место, которое автор отводил Новгороду Великому. Этот город – «глава всем и начало князем и мати градовом» (в официальных документах Смуты чаще писалось о Московском и Новгородском государствах). 
 
Интересно не только само свидетельство о «роте» (присяге) царя Михаила Федоровича, но и тот контекст, в котором оно приводится. Автор повести осуждает всех царей Смутного времени, которые были до Михаила Федоровича. Бориса Годунова он обвиняет не только в смерти царевича Дмитрия, но и в отравлении благочестивого царя Федора Ивановича. Лжедмитрий, или Гришка Отрепьев, для него «предотеча антихристов». Царь Василий Шуйский виновен в поспешном избрании «единым Московским государством, а не всею землею». Историю второго «ложного царя» Дмитрия он знает лишь в самых общих чертах и больше пишет о князе Михаиле Скопине-Шуйском, который, по его словам, «княжил тогда» в Новгороде. В повести рассказывается об отравлении князя Михаила Скопина-Шуйского его дядьями князьями Шуйскими, наказанными за этот грех сведением с престола царя Василия Шуйского. 
 
Далее говорится о попытке избрания на русский престол иноземных претендентов: «Но более же всех возненавидеша его (Василия Шуйского. – В. К.) от болярска роду, овии же восхотеша на царство неметцкого королевича, инии же литовского» [48, 126]. С этого момента автор повести последовательно подчеркивает преступления боярских советников. Это они «от княжеска и болярская роду» приходили к патриарху Гермогену и говорили ему «не хощем своего брата слушати, ратнии людие рускаго царя не боятся, его и не слушают, и не служат ему». Рассказывая о земских ополчениях, освобождении Москвы и, наконец, об избрании на царство Михаила Федоровича, летописец с гневом порицал бояр, стремившихся к самовластию и «мздоиманию»: «Сицево бо попечение боярско о земли Руской». 
 
На этом фоне рассказ о присяге царя Михаила Федоровича в тексте повести выглядит много понятнее, так как для ее автора это еще одно свидетельство преступного поведения бояр в Смуту: 
 
«…А царя нивочто же вмениша, и небоящеся его, поне же детеск сыи. Еще же и лестию уловивше: первие, егда его на царьство посадиша и к роте приведоша, еже от их вельможска роду и болярска, аще и вина будет преступлению их, не казнити их, но разсылати в затоки. Сице окаяннии умыслиша, а в затоце коему случится быти, и оне друг о друге ходатайствуют ко царю, и увещают и на милость паки обратитися» [48, 131]. 
 
Здесь обычно завершают цитату, прямо упоминающую о некоем обещании (неясно, впрочем, письменном или устном), данном царем Михаилом Федоровичем не казнить бояр за преступления, а рассылать их в заточение. Однако полезно продолжить цитирование текста и дальше, чтобы понять, с чем еще автор повести связывает «роту» царя Михаила Романова: 
 
«Сего ради и всю землю Рускую разделивше по своей воли, яко и его царьская села себе поимаша, иже бе преже у царей, и оне же неведомо бе царю, яко земские книги преписания в разорение погибоша; а на царскую потребу и розходы собираху со всей земли Рустеи оброки и дани и пятую часть имения у тяглях людей, а ис протчих царьских доходов их же государь царь оброки жаловаше» [48, 131].  
 
Все это, как видно, продолжает обвинения боярам, извлекавшим личную выгоду из дворцовых имений. Правда, автор повести не совсем отчетливо представлял себе цели сбора пятинных денег, думая, что они все должны были идти на обеспечение царя, в то время как пятины в первые годы царствования Михаила Федоровича являлись чрезвычайным налоговым инструментом для решения самых насущных финансовых нужд. 
 
Следовательно, свидетельство о присяге Михаила Федоровича, прозвучавшее одиноко в ряду множества других повестей и сказаний о Смутном времени, следует читать как публицистический аргумент, обвинение в «мятеже» бояр и вельмож, продолжавших «мздоимание». Стремясь подчеркнуть невиновность царя Михаила Федоровича, автор повести говорит о боярском обмане («лести»), а не о каком-то юридически оформленном действии, сопровождавшем избрание Михаила Федоровича на царство. 
 
Следующим, кто написал о присяге московских царей, был беглый подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин, создавший в Швеции сочинение, получившее название «О России в царствование Алексея Михайловича». Этот любопытный памятник содержит подробное описание политического и административного устройства, а также обычаев Московского государства. Сочинение Котошихина создавалось по приказу шведских властей, желавших получить от беглеца информацию о соседнем государстве. Текст Котошихина является не простым канцелярским отчетом, в нем заметен авторский стиль человека, хорошо владевшего пером и умевшего не только переписывать посольские документы, но и вникать в разные детали государственной жизни. Казалось бы, Григорий Котошихин, находясь в условиях относительной свободы, должен писать открыто и обо всем, что ему было известно. Впрочем, вряд ли к этому сочинению применимы такие прямолинейные характеристики. Какая-то часть сведений, сообщавшихся Котошихиным, должна была подчеркнуть его значение в качестве информатора шведских властей. Особенно это касалось известий о закрытых для иностранцев обстоятельствах жизни царских теремов и о том, как происходила смена царей в Московском государстве. Именно в связи с этим рассказом Григорий Котошихин упомянул о Михаиле Федоровиче: 
 
«…прежние цари после Ивана Васильевича обираны на царство; и на них были иманы писма, что им быть не жестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах з бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати». Поэтому и царь Михаил Федорович «хотя, самодержцем писался, однако без боярского совету не мог делать ничего» [27, 141–142].  
 
Попытаемся вспомнить, кто выдал «писмо» своим подданным после смерти Грозного царя из «обиранных» на царство самодержцев? Борис Годунов? Лжедмитрий? Конечно, ни тот и ни другой. Единственный прецедент с царскими обещаниями не казнить никого без суда и не наказывать родственников опальных людей был в начале царствования Василия Шуйского. Но бояре, напротив, уговаривали царя Василия Ивановича, чтобы он не нарушал традиции и не принимал на себя никаких односторонних обязательств. Не говоря уж о том, что действительность сама отменила эти, оставшиеся нереализованными декларации Василия Шуйского. Другим «обиранным» царем, если не считать польского королевича Владислава, до коронации которого дело не дошло, был уже царь Михаил Федорович. Но даже самый последовательный сторонник принятия первым царем из династии Романовых «ограничительной записи» не возьмет на себя смелость утверждать, что началом конституционной монархии в России был 1613 год. 
 
Московское царство при царе Михаиле Федоровиче возвращалось к порядку «как при прежних прирожденных государях бывало». А в этой системе самодержавия, утвержденной больше всего опричниной Ивана Грозного, не осталось места для чужого, боярского самовластья. Да и Боярская дума не представляла из себя какую-то единую корпорацию с общими политическими интересами. Напротив, чины, оклады, служебные назначения, богатство и сама жизнь, все в этой системе имело источником царскую власть. И преимущество было у тех, кто ближе всего стоял к трону, особенно если он при этом был связан родством с царской семьей. Начала такого порядка, когда трон молодого царя Михаила Романова обступили плотной толпой царские родственники, относятся уже к первым годам его правления. Среди них выделялись царский дядя Иван Никитич Романов, двоюродный брат царя князь Иван Борисович Черкасский, родственники царицы Марфы Ивановны братья Борис и Михаил Салтыковы. И далее эта система родственной клиентелы только совершенствовалась в Московском царстве, выводя наверх временщиков и фаворитов, что было уже хорошо известно во времена Григория Котошихина. Скорее всего, это и повлияло на его представление о том, что московские цари ничего не делали «без боярского совета» и даже выдавали какие-то ограничительные «писма». Но выстраивать на таком шатком основании серьезную политическую конструкцию нового государственного устройства России в XVII в. было бы опрометчиво. 
 
Еще один источник, который обязательно учитывается в полемике об «ограничительной записи», – сочинение шведского офицера Филиппа Иоганна Страленберга, попавшего в плен после Полтавского сражения. Прожив много лет в ссылке в Сибири, Страленберг написал сочинение под названием «Северная и восточная часть Европы и Азии», впервые опубликованное в Стокгольме на немецком языке в 1730 г. [20]. Современный перевод этого сочинения был представлен В. Н. Татищевым в Академию наук в 1747 г. Начнем с того, что хронологически сочинение Страленберга отстоит от описываемых событий ровно настолько, насколько от нас сегодня – коронация последнего царя из рода Романовых – Николая II. Это сравнение уже достаточно иллюстрирует приблизительный характер известий шведского капитана об обстоятельствах вступления на престол деда Петра Великого – царя Михаила Романова. 
 
Например, Страленберг пишет о том, что посольство Земского собора было направлено к избранному царю в Углич, а не в Кострому. Возможно, это мелочь, но для историка такое отношение к деталям в позднем историко-географическом сочинении подобно приговору автору и его тексту. Очевидно, что Страленберг был плохо подготовлен для роли историографа в теме избрания Михаила Федоровича на царство, но все же необходимо разобраться, почему на его известие обращается столь пристальное внимание. Рассказывая о посольстве «сенаторов и депутатов со многими придворными служительми и богатою свитою», Филипп Иоганн Страленберг имел в виду, конечно, спроецированный на прошлое церемониальный порядок, свидетелем которого он мог быть сам в Швеции или при российском дворе. 
 
Реалии эпохи русской Смуты начала XVII в. давались Страленбергу с большим трудом. Так, например, он описывал переговоры сенаторов (надо понимать, бояр. – В. К.) с матерью царя Михаила, которую не знал по имени и ошибочно считал ее сестрой боярина Федора Ивановича Шереметева. Рассказ о предыстории коронации Михаила Федоровича дополнен известием о боярской клятве «пред олтарем» и подписании неких «пунктов», содержавших обязательства нового царя: 
 
«Прежде ж венчания обнадежены и подписаны были рукою его следуюсчия пункты: 1) обязался он содержателем и засчитником веры быть; 2) все, что отцу его не случилося, предать забвению и ни над кем, кто б какого звания ни был, партикулярной своей вражды не памятовать; 3) никаких новых законов не чинить, ниже старыя отменять, вышния и важнейшия дела по законом також и не одному собою, но чрез порядочное произвождение суда определять; 4) войны и мира точию для себе самого с соседами своими не чинить и 5) все свое имение для оказания правосудия и для уничтожения всяких тяжеб с партикулярными людми, или своей фамилии уступить или соединить оное з государственным» [20, 81–82].  
 
Единственное, что можно сказать об этом перечне всерьез, что в известии Страленберга отдаленным эхом отразились условия, обсуждавшиеся при избрании на московский престол королевича Владислава в 1610 г. Как в статьях, обсуждавшихся тушинскими боярами с королем Речи Посполитой Сигизмундом III под Смоленском 14 февраля 1610 г., так и в августовском договоре московской Боярской думы об избрании королевича Владислава первым пунктом стояло сохранение «светой православной веры греческаго закона». Приписывать такой пункт Михаилу Романову – сыну митрополита Филарета – было, по меньшей мере, излишне. Другие пункты о порядке принятия новых законов и объявлении войны тоже могут быть соотнесены с документами об избрании королевича Владислава, но никакого текстуального заимствования из них у Страленберга нет. Представление о существовании письма с подробным перечнем разных обязательств русских самодержцев было экстраполировано Страленбергом и на сына Михаила Романова – царя Алексея Михайловича. Якобы его короновали на царство «без избрания, однако со обнадеживанием выше изображенных кондицеи, которыми он с клятвою пред олтарем учиненною обязался». Григорий Котошихин, напротив, писал про царя Алексея Михайловича: «А нынешнего царя обрали на царство, а писма он на себя не дал никакого, что прежние цари давывали» [20, 86].  
 
Не случайно, что В. Н. Татищев не удержался и оставил примечательную пометку на полях рукописного перевода сочинения Страленберга: «О кондициях с клятвою сусчия враки» [60, 148].Исчерпывающая характеристика первого русского историка, к которой нечего добавить… Правда, в своих более ранних публичных выступлениях В. Н. Татищев признавал существование «ограничительной записи» царя Михаила Федоровича. 
 
В своем сочинении «Произвольное и согласное разсуждение и мнение собравшегося шляхетства руского о правлении государственном», вызванном к жизни обстоятельствами воцарения Анны Иоановны в 1730 г., Татищев писал: «Царя Михаила Федоровича хотя избрание было порядочно всенародное, да с такою же записью, чрез что он не мог ничего учинить, но рад был покою» [60, 148]. 
 
Василию Татищеву, отстаивавшему самодержавный порядок правления в России от притязаний аристократов, сведения об «ограничительной записи» родоначальника романовской династии царя Михаила Федоровича только мешали. Но он не покривил душой и воспроизвел те представления, которые существовали у многих его современников, ставивших свои подписи под «Произвольным и согласным рассуждением и мнением…» шляхетства о будущем образе правления в Российской империи. Хотя позже, как свидетельствует пометка на страницах перевода сочинения Страленберга, историк, а не политик Татищев полностью отказался от того, чтобы признавать за историей с «кондициями» Михаила Федоровича хоть какое-то значение. 
 
Осталось упомянуть еще об одном иностранном сочинении – Иоганна-Готгильфа Фоккеродта, служившего секретарем прусской миссии в России, – «Россия при Петре Великом». Работа Фоккеродта – это практически служебный отчет, содержавший общий обзор преобразований Петровской эпохи, свидетелем которых был автор. Она была завершена в сентябре 1737 г., по окончании службы Фоккеродта, и представлена прусскому двору. Один из разделов «России при Петре Великом» посвящен ответу на вопрос: «Какую перемену сделал Петр I в образе правления Русского царства?» Для этого Фоккеродт обращается к изучению исторической традиции и справедливо пишет, что впервые вопрос об ограничении царской власти возник при избрании царя Василия Шуйского и по его инициативе, причем «все боярское сословие умоляло его с земными поклонами не выпускать столь легко из рук такого драгоценного алмаза и украшения русского скипетра, каким было самодержавие». Фоккеродт упоминает о влиянии на русских бояр и будущего патриарха Филарета, «который еще не мог предполагать, что выбор падет на его сына», неких «республиканских правил». А дальше говорит об избирательном Земском соборе, на котором «многими из самых знатных лиц» были предварительно выработаны положения, которые должен был принять будущий русский царь: 
 
«Они составили между собою род сената, который назвали Собором: не только бояре, но и все другие, находившиеся в высшей государственной службе, имели там место и голос и единодушно решились не выбирать себе в цари никого, кроме того, который под присягой обещается предоставить полный ход правосудию по старинным земским законам, не судить никого государскою властью, не вводить новых законов без согласия Собора, а тем менее отягощать подданных новыми налогами или решать что бы то ни было в делах войны и мира. А чтобы тем крепче связать нового государя этим условиями, они положили еще между собой не выбирать в цари такого, у которого сильное родство и сильные приверженцы, так как с помощью их в состоянии он будет нарушить предписанные ему законы и присвоить опять себе самодержавную власть» [63, 27–28].  
 
Этот подробный рассказ был бы неоценимым источником, вводящим нас в атмосферу предвыборных обсуждений на Земском соборе 1613 г., если бы он опять, как и в случае с сочинением Филиппа Иоганна Страленберга, не отстоял более чем на сто двадцать лет от самих событий или хотя бы не принадлежал перу иностранца, явно знакомившегося с далекой русской историей не по источникам, а по рассказам разных лиц. Нет никаких доказательств того, что «царь Михаил не колеблясь принял и подписал вышеупомянутые условия», которые соблюдал до возвращения из польского плена своего отца патриарха Филарета, сумевшего воспользоваться противоречиями между «низшим дворянством» и «властолюбивым боярством», чтобы поломать установившийся порядок и одному опекать сына [63, 29]. Все, что пишет об этом Фоккеродт, приходится принимать на веру, что и делалось в примечаниях Э. Миниха (сына) к публикации записок К. Г. Майнштейна о России, а затем в «Материалах по русской истории» К. Шмидта-Физельдека (гувернера в семье Миниха-сына), изданных в Риге в 1784 г. Следовательно, записка Фоккеродта «Россия при Петре Великом» является лишь дополнительным свидетельством того простого вывода, что в домах знати любили обсуждать начало романовской династии и, возможно, с окончанием петровского времени, искали там исторические аналогии. 
 
В вопросе об ограничении самодержавия царя Михаила Романова очень заметно стремление притянуть дела прошедшего века к актуальным государственным вопросам. Скажется это и позднее, уже в научной полемике, когда признание или непризнание «ограничительной записи» станет ярким индикатором либерального или консервативного правосознания. У ученых существует справедливое желание противостоять одиозным крайностям монархистов и показных патриотов, не желающих даже слышать о возможном ограничении самодержавия в России в 1613 г. Такое вторжение политики в современность обычно ни к чему хорошему не приводит. Задача историка не в том, чтобы выбрать более близкую ему идеологическую традицию, а в том, чтобы исследовать сохранившиеся источники или объяснить их отсутствие, на чем и держится научная, а не публицистическая интерпретация исторических фактов. А они определенно свидетельствуют, что поиск «ограничительных» документов царя Михаила Федоровича является тупиковым и лишь отвлекает от изучения обстоятельств сложного пути выхода Русского государства из тяжелого Смутного времени начала XVII в. 
 
^