Власть и коренные народы Сибири (XVI – XX вв.)​

Власть и коренные народы Сибири (XVI – XX вв.)​

И. Н. Гемуев 
В. Н. Курилов 
А. А.Люцидарская​

 
 
 
Возможности и перспективы цивилизационного, континуального подхода к познанию исторических, особенно – историко-культурных (соответственно, этнокультурных) процессов стали обсуждаться в нашей историографии еще с 70-х годов минувшего столетия. Уже во второй половине 80-х годов наметился переход от критического к конструктивному этапу в освоении методов цивилизационного анализа. Дальнейшие шаги были сделаны уже в последнее десятилетие. Следует, как представляется, обратить особое внимание на концепцию, развивавшуюся Л. И. Рейснером, предложившим в качестве ключевого и специфицирующего понятия в тезаурусе цивилизационной концепции – “способ общения”, – понимаемый в предельно широких рамках. Нетрудно видеть, что этот путь поиска, выполнявшийся на востоковедном материале, имеет аналогию в одновременных этнологических разработках С. А. Арутюнова.  
 
Разумеется, в освоении категориального аппарата теории цивилизации гуманитарные науки делают в России пока первые шаги. Однако уже сейчас можно заметить, что цивилизационный подход действительно существенно расширил перспективы реконструкции прошлого за счет, прежде всего, изучения “надстроечных” явлений как таковых, а не в качестве производных от “базиса”. Среди этих явлений особое место занимает государственность как институт и как особый вид социальной деятельности. В частности, оказывается возможным рассматривать деятельность государства в этническом пространстве, столь значимом именно для России и именно – Азиатской России. 
 
* * * 
 
Специфика “национальной” политики Русского (Российского) государства выступает как одна из “вечных загадок” истории. Русское государство на рубеже Нового времени являло собой один из крайних вариантов монархической централизации, граничащей с деспотизмом. В XVIII столетии, с превращением Царства в Империю, абсолютный характер власти еще более усилился. Только к концу ХIX в. в государственном строе начинают появляться признаки движения к представительной власти, которые так и не смогли развиться в сколько-нибудь значимую систему вплоть до 1917 г., когда сменился вектор не только формационного, но и цивилизационного движения российской истории. 
 
Что же в таком случае определяло крайне гуманное и толерантное – по меркам тех эпох – отношение этой властной системы к немногочисленным и, прямо скажем, крайне малозначимым для государства как с политической, так и с фискальной точек зрения народам и народностям, оказывавшимся в составе Русского (Российского) государства по мере постоянного (вплоть до середины ХIX в.) расширения его границ в восточном направлении? 
 
Между тем исторический результат налицо: в деспотической монархии, где государство было сращено с православной церковью по цезарепапистскому принципу, нерусские этнические сообщества благополучно существовали на исторически занимаемых ими территориях и даже расширяли эти территории. Они сохраняли и развивали свои, отличные как от государственной, так и от собственно русской соционормативные системы, сохраняли свои языки, свои хозяйственные и бытовые традиции, свою систему верований. Более того, среди нерусского населения России распространялись чуждые православию мировые религии – ислам и буддизм. Православное государство не только мирилось с этой идеологической экспансией, но даже поощряло иноверие (особенно это выразительно прослеживается в истории распространения буддизма у бурят, хронологически точно совпадающего с периодом их вхождения в состав России). 
 
Наконец, общим итогом государственной политики по отношению к нерусским народам и народностям Сибири может рассматриваться абсолютно благополучная демографическая динамика этих этнических сообществ: темпы роста нерусского населения не уступали таким же показателям у “русских старожилов”, и только постоянный приток новых переселенцев из-за Урала вел к снижению удельного веса “аборигенов” Сибири в общей численности населения региона. При этом на всем протяжении истории Сибири в составе России наблюдалось постоянное “обрусение” части “инородцев”; с учетом этого фактора можно даже говорить о повышенных темпах прироста нерусского населения в сравнении с русским. Отметим еще, что кризисные демографические явления у некоторых групп “аборигенов” отмечаются только во второй половине ХIX в., послужив поводом для публицистического алармизма насчет “вымирания инородцев” (впрочем, даже и в этом время нормальная демографическая динамика преобладала, что было доказано еще С. К. Паткановым). 
 
В историографии последнего столетия благополучную судьбу сибирских аборигенов предпочитали объяснять некоторыми особыми качествами русского народа, раньше подводившимися под клише "всечеловечности", а теперь определяемыми более современным термином "комплиментарность". К сожалению ни тот, ни другой термины не поддаются верификации и, следовательно, ничего не объясняют. 
 
По-видимому, действительно, модальный (в статистическом смысле) тип отношения к представителям других народов и культур, присущий русским, в том числе русскому населению Сибири, несколько отличался от основных установок межэтнических отношений западноевропейцев. 
 
Хотя и Западную Европу трудно подводить под общий знаменатель. Достаточно напомнить о пути этнокультурного развития, пройденном так называемой Латинской Америкой. В начальной фазе этого пути мы видим свирепый террор и геноцид туземцев конкистадорами, а в конечной – вполне сложившиеся антропологически и культурно микшированные нации, включающие в свой состав значительные группы населения, сохранившие и даже развившие языковое и культурное наследие доколумбовой эпохи. При этом исследователи справедливо подчеркивают, что этнокультурный синтез был обеспечен специфическими традиционными чертами самой “иберийской цивилизации”. 
 
Безусловно, непосредственное межэтническое взаимодействие в процессе обыденной хозяйственной, социальной и культурной деятельности не может не рассматриваться важным фактором, определяющим результаты контакта. Однако фактор этот далеко не единственный. Более того, учитывая, что интересующие нас события происходили не в каких-то заморских владениях, отделенных от метрополии тысячами миль и месяцами пути, а в пределах единой государственной территории, которая при всей своей обширности была достаточно контролируема (в том числе и оперативно) из центра, мы не можем не обратить особое внимание на фактор государственной деятельности, правительственной политики и административной практики. 
 
В конце концов, даже само по себе "народное" отношение к представителям иных этносов не свободно от воздействия политических установок и правовых норм, диктуемых и поддерживаемых властью. Разумеется, в истории систематически и неизбежно наблюдаются кризисные периоды социальной аномии, когда властные (в этой ситуации – безвластные) структуры существуют сами по себе, а общество – само по себе. Однако кризис государства, естественно, несовместим с его территориальной экспансией. Если же последняя предстает исторической константой, причем на протяжении многовекового временного интервала, то, очевидно, в пределах этого интервала отношения государства и общества могут быть определены как консенсусные. 
 
Консенсус общества и государства означает, в частности, принятие обществом основных регулирующих принципов государства, в том числе и в сфере межэтнических (позднее – межнациональных) отношений. Правовые нормы, утверждаемые властью, и практические действия государственного аппарата по их реализации оказываются в этих условиях важным фактором формирования массового правосознания и массовой психологии в поле межэтнического и кросскультурного контакта. 
 
Поэтому здесь мы попытаемся предложить предельно краткий очерк основных моментов государственной политики по отношению к “аборигенам” Сибири с конца XVI в. до наших дней. Законодательство и практика его применения рассматриваются в качестве креативных моментов развивающейся во времени и пространстве Российской цивилизационной подсистемы, входящей на данном временном интервале, безусловно, в систему “Европейской цивилизации”. 
 
* * * 
 
Представляется разумным рассматривать политику Русского (Российского) государства по отношению к аборигенам Сибири как достаточно структурированное по временной оси явление, отчетливо делящееся на этапы. 
 
Первый этап традиционно отсчитывается с середины 80-х годов XVI века, когда по завершении краткосрочной яркой фазы “Ермакова взятия Сибири” государство приступило к политическому, военному и хозяйственному освоению территории. Нельзя не отметить обоснованность мнения, что расширение границ Русского государства в Северной Азии в конце XVI – первой трети XVII в. было заключительной фазой политического процесса, начавшегося еще в ХIV в. и протекавшего в широких территориальных рамках – от прибрежья Северного океана до Предкавказья и Мавераннахра (в последнее время эту позицию аргументированно развивает А. Т. Шашков). Соответственно, в Зауралье государство продолжало реализовывать ту же политическую линию, которая выяснила свою эффективность в предыдущие десятилетия и века к западу от “Пояса”. 
 
В борьбе за собственный вариант “реструктуризации” ордынского наследия Русское государство исходило из концепции, согласно которой население на включаемых в состав государства территориях уже имеет по меньшей мере потестарную организацию с достаточно четко выраженной военно-политической элитой. Смысл политики по отношению к новым подданным заключался на данном этапе во включении этой элиты в государственную систему России на взаимно приемлемых условиях и превращении ее в инструмент дальнейшей территориальной экспансии. Ликвидация традиционной элиты рассматривалась совершенно крайней, исключительной мерой. 
 
В первые десятилетия государственного строительства на территории (Западной) Сибири наблюдалась именно такая картина. Верхушка Сибирского юрта была политически устранена ввиду полной невозможности согласования ее интересов (они во многом определялись не местными условиями, а контекстом политической ситуации в Средней и Центральной Азии) с интересами Москвы, однако об ее физическом устранении речи не шло (даже самого Кучума, как известно, до последней возможности зазывали в русское подданство); напротив, Маметкул, Сейдяк и проч. оказались в значительных чинах в русской армии, только вдали от сибирских пределов. Что же касается менее ангажированных международной политической борьбой собственно сибирских владетелей разного ранга и масштаба, то их прямо включали в "государево войско" вместе с по-прежнему подчинявшимся им туземным ополчением (наиболее известны в этом отношении кодские князья Алачевы, "князцы" Бардак и Тоян). 
 
Нетрудно видеть, что такая политика есть в собственном смысле политика строительства Империи как таковой, т. е. такого государственного строя, в котором верховная власть тем “верховнее”, чем больше вполне правомочных владетелей второго, третьего и т. д. уровня ей, этой верховной власти служат. Способ "привязки" потентатов (этот термин был в ходу в терминологии первой половины XVIII в.) к высшему престолу не мог быть никаким иным, кроме идеологического, что в условиях России могло обеспечиваться только сакрализацией верховной власти в лице монарха. Отсюда значимость “шерти” во всех ее разновидностях, вопреки ежедневно и ежечасно демонстрируемой ненадежности этого средостения. 
 
До сих пор речь шла об элите аборигенных сообществ, что же до рядовой их массы, то в ее отношении политика была также вполне последовательной, исторически отработанной и, следует признать, адекватной действительности. Предполагалось (и абсолютно правильно), что материальное содержание элиты в форме выплаты “ясака” является вполне традиционным и не подлежащим обсуждению для людей “черной кости”. Поэтому даже не предусматривалось, что кому-то нужно будет объяснять, почему он с его семьей, со своим "родом" теперь должен отдавать некие обладающие ценностью продукты своей хозяйственной деятельности представителям какой-то неведомой и недосягаемой власти; эта обязанность воспринималась как абсолютно естественная. Надо сказать, что функционеры Русского государства рубежа Средневековья и Нового времени оценивали таким образом неведомый им по формулировке “уровень общественно-экономического развития” подчиненных народов и племен гораздо трезвее, чем представители науки гораздо позднейшего времени, всерьез дискутировавшие на тему: первобытный строй или раннеклассовый наличествовал у народов Северной Азии? 
 
Имперско-идеологический тип отношений господства – подчинения отчетливо проявлялся в таком, казалось бы, совершенно “материальном” явлении, как отсутствие какой бы то ни было унификации размеров ясачного платежа. Они колебались от 1 до 12 шкурок соболя с условного ясакоплательщика, что, конечно, не может быть объяснено учетом природных условий, тем более что есть примеры, когда на одной и той же (или смежных) территориях разные племена вносили ясаки, в разы отличные друг от друга. По меньшей мере отчасти различия в ясачном окладе могут объясняться признанием прав местной традиционной элиты на раздел налоговых поступлений в той или иной пропорции. 
 
Однако, вся эта достаточно отработанная, идеологическими скрепами как будто бы прочно спаянная система доживала последние дни. С завершением Смутного времени началось строительство Русского государства нового, отличного от предыдущего времени типа. Это государство носило ярко выраженный унитарный, а не имперско-федеративный характер. Далеко не случайно, что последнее упоминание об участии в военном походе аборигенных дружин под командованием их собственного князя относится к 1619 г. (остяцкое ополчение Алачевых при основании Енисейска). В этом же году в Москву вернулся из Речи Посполитой патриарх Филарет – Федор Никитич Романов, подлинный “великий государь” (он официально носил этот титул наравне со своим сыном, венчанным на царство Михаилом Федоровичем), направивший вектор политического развития разоренной и истощенной страны, надорвавшей на строительстве Первой Империи, по пути "централизации". 
 
* * * 
 
В рамках этой политики нерусское население Сибири было структурировано на минимальном пространственном и демографическом уровне "ясачной волости", представлявшей собою никоим образом не политическое, не военное, а лишь фискальное (с точки зрения высшей власти) объединение, охватывавшее, в наибольшем числе случаев несколько десятков семейных хозяйств. При этом русские власти сохраняли за потомками князцов и мурз времени Сибирского юрта определенные привилегии, в первую очередь – в отношении прав возглавлять волости, однако перспективы развития в направлении “национально-государственного строительства” были блокированы полностью. 
 
Общая тенденция к эгалитаризации туземных сообществ выражалась, в частности, в постепенном уравнивании ясачных окладов, исчислявшихся, начиная с 20-30-х годов в наиболее обжитых местах, а к концу XVII в. – практически повсеместно, уже в денежном выражении. Это не означало уплаты ясака деньгами, хотя такие случаи становились все более частыми. Однако если раньше базовой единицей ясака был исключительно "соболь", то теперь самая соболья шкурка соотносилась через фиксированную оценку (варьировавшуюся в зависимости от степени "доброты") с "рублем". Нетрудно видеть, что дело тут не только во “втягивании аборигенов в товарно-денежные отношения”, но и в символическом значении постоянного употребления понятия "деньги", являющегося одним из важнейших атрибутов государственности. 
 
В то же время с каждым десятилетием XVII в. развивались и укреплялись патерналистские тенденции. В первую очередь это касалось земельных отношений. Во все множившихся по мере расширения колонизационных процессов земельных конфликтах государство последовательно вставало на сторону аборигенов, однако при этом не только не останавливало, но поощряло аграрную колонизацию, которая естественно могла осуществляться только на землях, тем или иным способом используемым "ясачными людьми". В результате аборигенное население постоянно ощущало угрозу своим землевладельческим правам и навыкало видеть в лице государственной власти единственного надежного защитника, который вправе ожидать от защищаемых соответствующих компенсаций в виде ясачных и поминочных выплат и натуральных служб. Нельзя не дать такой политике высокую оценку: она позволяла в ходе массовой и успешной колонизации региона укреплять подданство местного населения. 
 
Таким образом, в результате второго этапа “национальной политики” в Сибири (20-30-е годы XVII в. – начало XVIII в.) произошло массовое превращение аборигенов в разряд тяглого населения, активно опекаемого государством и имеющего ряд серьезных льгот в сравнении с русскими тяглецами (например, ясачные люди не платили судебных и таможенных пошлин, которые взимались только с их контрагентов по торговым сделкам; между прочим, это объясняет один из механизмов формирования "ценовых ножниц" в туземной торговле). 
 
Так был осуществлен первый шаг по реальному втягиванию всего “коренного” населения (а не только его верхушки) Северной Азии, ставшей Сибирью, в цивилизационное поле России. 
 
* * * 
 
В начале XVIII столетия изменились военно-политическая и демографическая ситуации в Сибири. Сходили на нет локальные войны за присоединение новых территорий к Российскому государству, увеличивалось население зауральского региона за счет вольной колонизации, ссылки и естественного прироста населения. Развивались товарно-денежные отношения, увеличивался административный управленческий аппарат, росли города и совершенствовалась система связи между отдельными населенными пунктами и метрополией. Казалось бы, все перечисленное должно было благоприятно сказаться на развитии межэтнических взаимоотношений между колонистами и аборигенным населением. 
 
Ушли в прошлое кровавые столкновения и пленные холопы, так называемый ясырь. Однако, как ни странно, дистанция между коренными жителями Сибири и пришлыми поселенцами не стала короче, более того она качественно изменилась в сторону отчуждения. Сибирские “иноземцы”, как именовали аборигенов в начале колонизационного процесса, стали сибирскими “инородцами” после того как их исконные земли вошли в состав Русского государства. 
 
За этим, казалось бы, незначительным переименованием, скрывается, однако, определенный смысл. С.В. Бахрушин отмечал, что традиционно на Руси иностранцам (жителям иных земель) оказывали известную предупредительность “по иноземчеству”. Наработанный стереотип восприятия иноземцев распространялся в определенной степени и на коренные этносы Сибири. Это позволяло терпимо относиться к проявлениям инокультурных традиций и не препятствовало практике внедрения крещеных аборигенов в служилую среду. К важнейшему фактору изменения отношения к автохтонному населению сибирского региона следует относить увеличение русского (в широком смысле слова) населения за счет вольной колонизации, естественного прироста и, наконец, ссылки. 
 
Любопытное (и не бесспорное) наблюдение сделал в свое время великий Платон, объясняя миролюбие людей после потопа их малочисленностью и изолированностью: “ В своей малочисленности люди с удовольствием взирали друг на друга....”. Нечто подобное, с большой долей условности, можно сказать и об отношениях колонистов и аборигенов на первых порах колонизации. 
 
Ранее наиболее предприимчивые, наиболее обучаемые представители коренных этносов привлекались местными властями к выполнению различных поручений. Военные походы, дипломатические миссии сопровождались, как правило, проводниками, толмачами, кашеварами и пр. из числа коренных жителей края. В дальнейшем, приняв крещение, эти люди пополняли ряды служилого сословия и нередко поднимались по служебной лестнице. В связи с сокращением за ненадобность служилых гарнизонов, этот путь для аборигенов края стал закрытым. 
 
Явная нехватка женщин среди переселенцев в начале колонизационного периода неизбежно порождала смешанные браки. В дальнейшем, с общим ростом населения и устройством его семейного быта проблема диспропорции полов среди “первых насельников”, быстро превращавшихся в “русских старожилов”, уменьшалась (хотя и сопровождала всю историю заселения края) соответственно, значение процессов ассимиляции с местным коренным населением значительно понизилось. 
 
Наконец, такое явление, как пленные холопы (ясырь) имело не только негативные стороны. Зачастую среди ясыря были дети, которых ясачные люди вопреки правительственным запрещениям – “из нужды” – продавали в холопство, тем самым спасая их фактически от угрозы голодной смерти. Очень часто пленные малолетние работники, по сути, усыновлялись, а затем становились вольноотпущенниками. Конечно, при этом не обходилось без случаев жестокого обращения, различных безобразий, но часть таких приемных детей из среды ясыря, безболезненно вливалась в среду городского и сельского переселенческого сообщества. 
 
К подобному противоречивому явлению можно отнести и практику взятия аманатов (заложников из аборигенной среды), призванных гарантировать выполнение договорных обязательств. Описаны свидетельства длительного пребывания аманатов в сибирских городах на довольно вольных условиях при свободном общении с переселенческим населением. Справедливости ради следует отметить, что равно существуют и описания крайне жесткого содержания заложников-аборигенов. 
 
Новая ситуация, начавшая складываться в XVIII столетии, требовала новых подходов. Однако приоритетным оставалось одно направление – сохранение ясачного населения как средства пополнения государственных ресурсов. “Иноземцы”, названные теперь “инородцами”, по-прежнему требовали охранных мер для защиты от слишком активных колонистов, что объективно вело к сохранению стабильного традиционного быта и способов хозяйствования. Те же представители коренных этносов, которые в свое время изменили образ жизни, поверставшись в государеву службу, теперь становились городскими обывателями, торговцами или находили свой путь в сельском хозяйстве, сливаясь с русским крестьянством. 
 
Усиление государственности, происходившее в петровское время, медленно, противоречиво, но все же доходило и до Сибири. На смену выработанному специфическими сибирскими условиями принципу прагматизма приходил государственный бюрократизм с более жесткой регламентацией всех сторон жизни. Кончался период относительной удаленности от центральной власти. 
 
Этот процесс не был однозначным для коренного населения. С одной стороны, правительственная политика старалась вводить меры по регулированию отношений к инородцам, предупреждая возможные злоупотребления и откликаясь на уже совершившиеся безобразия, как со стороны колониальных административных структур, так и со стороны аборигенной родовой верхушки, но с другой стороны, эта же политика, отгораживая переселенцев от автохтонных жителей, способствовала их взаимному отчуждению. Последнее, в свою очередь, препятствовало развитию ассимилятивных процессов и в результате приводило к консервации традиционных культур. 
 
Огромная территория Сибири, на которой проживали этносы с разным уровнем социального развития и далеко не "равноудаленные" от административных центров, естественно, не могла одновременно и однозначно войти в состав Русского государства. Если в Западносибирском регионе в начале XVIII в. процесс государственного освоения территории в целом можно считать завершенным, то в Восточносибирском регионе и особенно на Дальнем Северо-Востоке имелись свои специфические проблемы, которые с большими трудностями решались на протяжении всего столетия. Эти окраинные территории требуют специального рассмотрения, так как выпадают из общего контекста колонизации. 
 
Итак, генеральной линией государственной политики России по отношению к сибирским аборигенам являлась консервация их форм социальной организации, быта и хозяйствования. Добиваясь стабильности в аборигенной среде, правительство настороженно относилось к активным попыткам церкви осуществить массовой христианизации коренных этносов. Более того, наиболее рьяных миссионеров типа Ф. Лещинского, ограничивало в действиях и добивалось их устранения (хотя бы и почетного). Позиция центральной власти была в этом вопросе однозначной – крещение должно быть добровольным. В реальной жизни все оказывалось гораздо сложнее и зачастую не соответствовало государственным предписаниям, но в целом нарушения, хотя и с запозданием, отслеживались и пресекались. В конце XVIII в. всякого рода миссионерская деятельность была вообще свернута, возобновившись только во второй четверти ХIX в., но еще и в 30-х годах этого столетия, например, протест ненцев стал достаточным основанием для ликвидации обдорской миссии . 
 
Ничто не должно было инспирировать конфликты и отвлекать от главной цели – своевременного сбора налога в форме ясака. Точный размер ясака в конечном счете определял местный воевода, данные на этот счет имеются по Сургутскому уезду. Во всяком случае, согласование с сибирской администрацией в любом случае принималось во внимание. Злоупотребления сибирских властей при сборе ясака оставалось рядовым явлением на протяжении всего времени существования этой формы обложения. 
 
Правительство делало неоднократные попытки бороться с откровенным грабительством казны, опасаясь и возможных осложнений в стабилизированных отношениях с инородцами. Указ 1727 г. и последующая инструкция 1728 г. разрешали отдельным родам аборигенов вносить ясак через своих представителей, минуя посредников. Указы Сената 1740 г. предписывали местной администрации поощрять плательщиков к уплате обложения непосредственно в уездных центрах. 
 
Правительственные указы, касающиеся коренного населения Сибири, затрагивали сферы налогообложения, судопроизводства и правил торговли. Стараясь ни в коем случае не ломать нормы существующей социальной организации аборигенов, в ряде случаев власти прибегали к ограничению прав местной родовой знати. Последнее можно рассматривать как явление явно положительное с точки зрения уменьшения давления на рядовых членов родовых общин. 
 
Царское правительство в XVIII столетии совершенствовало судебное законодательство, касающееся коренных жителей. В разработанной в 1728 г. С. В. Рагузинским инструкции (она формально относилась только к "пограничным территориям", прежде всего Забайкалья, но оказалась применима по всему региону) указывалось: “надлежит всем ясашным потданным объявить, что малые ссоры в воровстве скота и побоях и все протчее (кроме криминальных дел и смертного убийства) могут они судить своими начальниками...”. В 1740 г. вышел указ Анны Иоанновны о нормах разрешения конфликтов среди ясачных новокрещенов по незначительным делам. Указ предписывал выбирать старост, способных справедливо разрешать спорные вопросы без обращения к русской администрации. 
 
Правительство по-прежнему уделяло внимание сохранению родовых угодий коренных этносов от посягательств пришлого населения. При этом постепенно расширяется сфера государственно-правового регулирования вопроса о земельной собственности и фактическом землевладении. Указ от 31 декабря 1734 г. уравнивал аборигенов в отношении прав на землю с русскими крестьянами: предписывалось, чтобы “ясашные иноземцы и пашенные крестьяне пашенных земель и протчих угодий отнюдь никому не продавали и не закладывали под жестоким истязанием и на те их земли и угодья купчих и закладных крепостей не писали, понеже де оные пашенныя земли и протчия угодья ея императорского величества казенныя”.  
 
В 1755 г. по инициативе Сената была создана комиссия, результатом работы которой было выявление проблем, значимых для успешного сбора ясака; было предложено несколько проектов по ясачной политике. Более решительные действия в отношении сибирских инородцев были предприняты Екатериной II подписавшей указ, учреждающий “Комиссию о расположении ясака”. Деятельность комиссии (известной по фамилии своего первого руководителя как “комиссия Щербачева”) не повлекла радикальных изменений. Впрочем, были упорядочены сложившиеся правила, отменена практика аманатства и окончательно ликвидирован отживший институт "ясачных сборщиков". Обложение стало более унифицированным, а способ его раскладки приблизился к нормам, бытовавшим среди русского населения: инородческая волость теперь платила ясак, исчисленный по ревизским душам, но с правом внутриволостного переобложения и при условии коллективной ответственности ("круговой поруки"). 
 
Таким образом, на протяжении XVIII в. наблюдается достаточно последовательная линия на “втягивание” нерусского населения Сибири в складывающуюся в то же время новую модель цивилизации. Последнюю можно коротко охарактеризовать как сочетание бюрократически организованной государственности с общинным самоуправлением подданных, причем связующим звеном между этими подсистемами выступают государственные законы, приобретающие все более генерализированный характер. 
 
* * * 
 
Следующий этап в организации государством жизни аборигенов Сибири традиционно связывается с появлением в Сибири М.М. Сперанского в ранге генерал-губернатора сибирской окраины. Ему предназначалось “сообразить на месте полезнейшее устройство и управление сего отдаленного края и сделать оному начертание”. С 1819 г. началась большая ревизия, которая выявила массу злоупотреблений в ходе реализации ясачной политики на местах местной администрацией. По итогам ревизии многие чиновники, включая двух губернаторов, попали под суд. Следующим шагом Сперанского стала подготовка реформы управления Сибирью. 
 
Значительная заслуга Сперанского заключалась в том, что он понимал специфику развития отдельных сибирских регионов, требующую особого подхода в организации управления. Итогом деятельности Сперанского на должности сибирского генерал-губернатора стали “Предварительные правила о свободе внутренней торговли”, “Положение о хлебных магазинах” и “Устав об управлении инородцев Сибири”. Устав Сперанского давал право ясачному населению на свободный и беспошлинный сбыт своей продукции, не препятствовал въезду в родовые земли торговым людям и требовал, чтобы казенные продажи не стесняли частной промышленности. 
 
Вследствие реформы 1822 г. Сибирский регион был поделен на два генерал-губернаторства: Западносибирское с центром в Тобольске (позднее в Омске) и Восточносибирское – в Иркутске. При генерал-губернаторах были созданы советы из назначенных центральной властью чиновников. 
 
Новая реформа затрагивала многие стороны сибирской жизни, но для аборигенного населения непосредственное значение имел, безусловно, разработанный в основном Г.С. Батеньковым “Устав об управлении инородцев...”. Этот документ разделял коренные этносы на три группы: бродячие, кочевые и оседлые, предусматривая постепенный переход всех “инородцев” к всеобщей оседлости и уравнение их в правах и обязанностях, а также и в организации управления с русскими. “Инородцы”, признанные по образу своей жизни “оседлыми”, были уже в 20-е годы ХIX в. практически полностью уравнены с русскими крестьянами Сибири; в частности, они перестали быть “ясачными”, перейдя на уплату обычных государственных и местных налогов. 
 
В области развития культурного сближения Устав предоставлял право ясачному населению отдавать своих детей в государственные учебные заведения и давал возможность открывать свои училища. Авторы реформы стояли на позициях лояльного отношения к различным вероисповеданиям, и Устав в своих положениях прокламировал веротерпимость. Нельзя не признать прогрессивное влияние сибирских реформ. 
 
Большое внимание новые уставные положения придавали организации управления аборигенным населением. Стремясь ослабить навязчивую и неэффективную опеку со стороны администрации, у кочевых народов создавались Родовые управы и Степные думы, объединявшие целые группы отдельных родов. За родовыми объединениями утверждалось право общественных собраний, на которых избирались должностные лица. Раскладка податей, организация и функционирование судебных институтов низшего, наиболее тесно связанного с повседневной жизнью уровня, вопросы, связанные с жизнеобеспечением и бытом предполагалось решать на основе традиционно сложившегося обычного права, причем последнее постепенно кодифицировалось и становилось, во-первых, писаным, а во-вторых, согласованным с общегосударственными законами. 
 
Новые правила не предусматривали сохранения особых, юридически гарантированных сословных прав для избранной верхушки, называемой издавна “лучшими людьми”. Однако эти, несомненно позитивные новшества как раз и входили в противоречия с традиционными нормами жизни, где родовая знать все же оставалась на особых позициях, и сломать существующий порядок было делом длительного времени. 
 
Разумеется, в реальной жизни положения проекта встречали многочисленные трудности на пути к его осуществлению. Не все представители сибирской администрации однозначно поддержали выдвинутые реформаторами новшества. В частности в оппозиции к части законодательства, касающейся сохранения родовых угодий аборигенов, был генерал-губернатор Западной Сибири. Между тем проект преследовал цель урегулировать аграрный вопрос (становившийся все более актуальным именно в активно заселявшейся земледельческой зоне края), установив раздел угодий между членами родов. Свыше десяти лет шла борьба в высших административных сферах по вопросу свободы торговли с "инородцами", и только в 1833 г. Сибирский Комитет окончательно утвердил это правило (впрочем, торговлю с “инородцами” запрещали еще и в 40-е годы). 
 
Несмотря на разные оценки современников и помехи в осуществлении, новые реформы привлекли внимание умов к проблемам сибирских “инородцев”, а отдельные новшества положительным образом сказались на развитии хозяйственного уклада коренного населения, особенно у оседлых этносов. “Сибирский вестник” в годы реформ писал, что новые законы “предоставили возможность народам, населяющим пространную Сибирь, управляться своими собственными законами”. 
 
Л. И. Шерстова обоснованно обращает внимание на правовой аспект последствий реформ М. М. Сперанского в Сибири: “Инородцы… получили, но сути, своеобразную "инородческую автономию" в условиях роста численности русских в Сибири, обрели свой юридический статус с особыми правами и обязанностями, образуя сословие "инородцев"…” 
 
На протяжении всего XIX столетия коренное население Сибири существовало в той или иной степени согласно реформе Сперанского. Имелись региональные отклонения, связанные с удаленностью тех или иных этносов от административных центров, специфическими условиями жизнеобеспечения и иными параметрами традиционной культуры. Не исчезли и злоупотребления местной администрации, шла полным ходом торговля “горячительными напитками” по юртам и стойбищам, деятельность купцов и перекупщиков пушнины также далеко не соответствовала идеальным нормам законодательства. Тем не менее, в русле устоявшейся царской политической линии предпринимались меры по охране промысловых угодий, создавалась сеть хлебозапасных магазинов, рассчитанных на обеспечение инородцев. 
 
Хлебозапасные магазины являлись несомненным подспорьем в жизни аборигенов. Они располагали не только запасами муки, но и чая, табака, боеприпасов. Предоставленные товары можно было брать в долг, а в случае неуплаты этот долг раскладывался на всех членов волости по принципу круговой поруки. В разных регионах Сибири подобные отношения регулировались местными властями. 
 
Бичом коренного населения являлись губительные эпидемии, которые рассматривались властями как нечто неизбежное, с чем не возможно справиться. Некоторые подвижки в сфере здравоохранения все появлялись. На Дальнем Востоке, администрация, страшась новой волны эпидемий, завозила медикаменты, проводила оспопрививания среди аборигенов. В качестве еще одного примера можно привести учреждение в 30-е годы в Березове “инородческой” больницы, правда, крайне плохо оснащенной. Таким образом, вопросы, связанные с профессиональной медицинской защитой жизни и здоровья подданных – представителей коренных этносов, впервые стали включаться в сферу государственной озабоченности. 
 
В XIX в ряде районов Сибири начали или возобновили свою деятельность православные миссии, которые помимо непосредственных религиозных задач проводили и просветительную работу среди коренного населения (наиболее широко известна среди них – Алтайская). Уже в первой половине столетия развернулась работа по переводу церковной учительной и служебной литературы на языки народов Сибири; тем самым были заложены основы превращения этих языков в письменные и литературные. Вместе с другими новыми явлениями, связанными с миссионерской деятельностью, стали довольно активно распространяться школы. 
 
* * * 
 
В итоге можно констатировать, что XX век коренные народы Сибири встретили, сохранив в целом свою численность и свою этническую самобытность. Этносы, проживающие в пригодных для аграрного освоения районах, переняли у колонистов навыки пашенного земледелия и стойлового скотоводства, а жители таежной и тундровой зоны сохранили присущие им принципы хозяйствования, но уже в новой системе регулярных товарных отношений. Взаимодействия “русского” и “аборигенного” населения с момента вхождения последнего в систему Российской государственности проходили без значительных обострений и при обоюдном обмене навыков жизнеобеспечения. 
 
Политика Российского государства вплоть до конца ХIX в. была благоприятна для сибирских аборигенов именно потому, что государство выступало в Сибири в первую очередь как собственно политический институт, но в очень малой степени – как институт экономики. Говоря современным языком, государство не было “хозяйствующим субъектом”, и в подвластном ему населении – русском и нерусском – оно видело исключительно подданных, но не объект экономической эксплуатации. 
 
Сами налоги в Российской империи были подушными, а не подоходными. Поскольку же реальное хозяйственное положение различных “душ” было различным, то для исправного сбора налогов в абсолютистском государстве оказывалась абсолютно необходимой община. Государство санкционировало ее статус прежде всего для внутриобщинной раскладки налогов (назывались ли они податью, или ясаком – не имело значения). Но выполняя эту задачу, община естественным образом брала на себя и другие функции администрирования на самом низовом уровне социального бытия. В результате в деспотическом государстве процветали самоуправляющиеся территориальные общины, в том числе и этнические. То, что государство избегало в нормативных актах употреблять самое понятие "самоуправление", не слишком многое меняло. 
 
Этническая однородность общин обеспечивалась различием сословных статусов, выражавшихся в форме и размерах обязательств перед государством. Поэтому сибирские “инородцы”, никоим образом не отгороженные от русского населения региона грубо запретительными правовыми нормами по типу "апартеида", смогли сохранить свою этничность вплоть до эпохи становления наций, когда включились уже иные механизмы этнической идентичности. 
 
К концу ХIX столетия практически все “инородческое” население Сибири оказалось включено в круговорот товарного обмена и денежного обращения. Этот универсальный "способ общения" стал заметно сказываться на общественном быте, формировании этнических элит нового типа, в том числе – в сфере профессионализирующейся этнической культуры (превращавшейся в культуру национальную). Общинное устройство, пронизанное в явной и неявной формах идеями эгалитарности, переставало соответствовать потребностям общества. И над всем этим нависала тень разрастающегося общего кризиса Российского государства. 
 
* * * 
 
XX век в истории России отчетливо делится на три периода, каждый продолжительностью около трети столетия. Первый из них выявил глубину кризиса принятой в России с XVIII в. цивилизационной модели, сочетавшей адаптацию высших (и отчасти средних) слоев общества к ценностной системе западноевропейской цивилизации с консервацией у низших классов и страт (в том числе и “инородческих” сообществ) традиционных общественных институтов и соответствующих им культурных моделей. 
 
Во второй трети столетия была предпринята уникальная попытка цивилизационного переустройства страны, смысл которой был в обязательности приобщения всего общества к прошедшим целенаправленный отбор ценностям западной цивилизации. Критической точкой этого отбора было исключение из системы языков цивилизации языка экономики (товара, рынка, денег). 
 
Последняя треть XX века имела своим содержанием размывание и деформацию этого социокультурного эксперимента, завершившись всеобъемлющей – политической, демографической, экономической, моральной, культурной – катастрофой. 
 
* * * 
 
XX век встретил коренные народы Сибири не слишком приветливо. Поначалу, впрочем, все шло как и раньше: люди "жили и плодилися и правили тягло" (ясак). В конце ХIX – начале XX в. часть "инородцев" в земледельческой зоне региона была окончательно переведена на положение крестьянского сословия (фиксированный 15-десятинный земельный надел, волостное управление и т. п.); особенно это коснулось алтайцев, хакасов, существенно ограниченных в сельскохозяйственном землепользовании, и нарымских селькупов, которые утратили льготы, положенные им по уставу Сперанского. И все же это не затронуло основные компоненты традиционных культур. 
 
Социалистическая революция, начавшаяся Октябрьским переворотом 1917 г., изменила судьбы всех народов России. Не стали исключением и народы Сибири. Правда, в первое десятилетие новой власти особых изменений не произошло. Ясак был заменен налогом, вместо волостей были образованы т. н. "туземные сельсоветы" и "туземные (национальные) районы", главами которых оказались пользовавшиеся авторитетом у соплеменников, как правило, наиболее состоятельные люди. 
 
Однако отсутствие систематического вмешательства в жизнь коренных народов Сибири в 20-е годы было временным явлением. Создание национальной государственности было одной из императивных установок новой власти: Наркомат до делам национальностей (Наркомнац) был учрежден еще в первом большевистском Совнаркоме 1917 г. 
 
Если национальные сельсоветы и даже национальные районы продолжали и развивали практику административного управления “инородцами” как особой категорией населения, то развернувшееся с начала 20-х годов и практически завершившееся во второй половине 30-х годов создание национальных автономий по территориальному принципу было смелой новацией, невозможной в предшествующие столетия. Одной из первых в 1922 г. была образована Якутская АССР, в 1923 г. самоопределение получило население Бурятии и т. д.. Местными национальными администрациями в созданных автономных республиках (Якутская, Бурятская, с 1944 г. – Тувинская), областях (Горно-Алтайская и Хакасская), национальных округах (Ямало-Ненецкий, Ханты-Мансийский, Таймырский, Эвенкийский, Усть-Ордынский, Агинский, Чукотский и Корякский) стало управляться все население данной территории, независимо от его этнической принадлежности. Впервые в истории Сибири “инородцы” стали править “русскими”. 
 
В рамках национальных автономий развернулась многосторонняя деятельность по “национальному строительству” – самый термин “строительство” подчеркивает активную политическую составляющую процесса. Коренные народы Сибири были предопределены к скачкообразному переходу (скорее, переводу) от традиционной культурно-хозяйственной системы к общественному и бытовому устройству по модели индустриальной цивилизации. 
 
За несколько десятилетий была выполнена огромная работа по созданию письменных, а затем и литературных языков; создана обширная сфера профессиональных национальных культур, включающая в себя (у наиболее крупных народов) не только литературу, но и театр, изобразительное искусство европейской стилистики и т. п. Осуществлялась планомерная подготовка новых национальных элит: политико-административной, хозяйственной, научной и культурной. 
 
В аспекте массовой культуры осуществлен переход вначале ко всеобщей грамотности, а во второй половине века – к всеобщему среднему образованию. Одновременно всячески поощрялась контролируемая деятельность по сохранению и развитию традиционной художественной культуры, разумеется, “очищенной” от “религиозной” компоненты; профессиональные, полупрофессиональные и “самодеятельные” ансамбли "народной песни и танца" сыграли весьма значимую роль в консервации языковых и обрядовых традиций, соответственно – в сохранении этнической идентичности. 
 
* * * 
 
Но главные, базисные сдвиги произошли в социальной сфере. Начиная с 1930-х годов, народы Сибири подверглись ряду социальных преобразований, происходивших в общем контексте сталинской политики и оказавшим во многом необратимое воздействие на жизнь коренного населения. Начался период раскулачивания, коллективизации, борьбы с традиционными устоями (гонения на шаманов и служителей культов и т.п.) 
 
Следует сказать, что для хозяйственной деятельности коренного населения таежной и тундровой зон наиболее приемлемой являлась система интегральной кооперации 20-х годов. Новые, искусственно сконструированные формы хозяйственной организации: вначале простейшие производственные объединения, затем колхозы, – были введены директивно, не считаясь с желанием населения. Впрочем, колхозная система, несмотря на полуподневольный труд, еще оставляла некоторые возможности для самореализации человека в пределах исконных, традиционно сложившихся видов и способов производства, следовательно, традиции в этой сфере деятельности продолжали сохраняться. 
 
Плюсы и минусы преобразований в сельскохозяйственном секторе экономики можно оценить на примере Якутии. "Первые артели и товарищества по совместной обработке земли появились здесь в 1924 г. Коллективизация в Якутии сопровождалась поселкованием. Якуты стали жить в поселках и деревнях, а не отдельными самостоятельными усадьбами и перешли к строительству срубных домов. В настоящее время по всей Якутии невозможно найти традиционную якутскую юрту… Все села и поселки Якутии за годы Советской власти стали электрифицированными, были открыты школы, больницы, магазины и т. д. Основным транспортным средством в сообщении между селами стали самолеты, автобусы, автомашины". 
 
"В то же время развитие колхозного и совхозного производства прервало преемственность в передаче якутами опыта традиционного ведения семейного хозяйства. В последние годы, с проведением реформ в России, предпринимаются попытки возрождения в Якутии единоличных хозяйств. Приняты законы о выделении земли желающим завести хозяйство. Однако, так называемые “фермерские” хозяйства по сути таковыми не являются, т. к. не могут обеспечить даже потребности семьи. Кроме того, обратный переход от колхозов к единоличным хозяйствам не поддерживает молодежь, привыкшая воспринимать электричество, связь и т. п. как естественные составляющие быта. Возврат к прежнему образу жизни затруднен и тем, что в Якутии изменен экологический баланс. Якуты живут в достаточно крупных поселках, вокруг которых осталось очень мало промысловых животных, боровой и водоплавающей птицы. Несколько более благополучно обстоит дело с рыбными угодьями. 
 
Возрождение традиционных способов ведения сельского хозяйства в условиях Якутии, сохранявшихся до 30-х гг. XX в., вряд ли возможно. Сейчас, видимо, требуется комплексное решение проблем семейной формы скотоводческого освоения Якутии. Нужны научно обоснованные предложения по использованию современной техники и сочетанию ее с ревитализацией исконно якутских способов скотоводства и коневодства." 
 
Таким образом, социально-экономические преобразования в аграрной сфере хозяйства народов Сибири привели к достаточно глубоким изменениям в стереотипах поведения населения, делающих простое "возрождение" некогда привычных приемов хозяйствования проблематичным. Полевые исследования последних лет позволяют, например, этнографу Б. Мышлявцеву утверждать, что "современная структура населения сельских районов Тувы была создана искусственно в расчете на крупное сельскохозяйственное производство (колхозы и совхозы). Поэтому возврат большинства населения к традиционному кочевому образу жизни уже невозможен. В связи с этим представляется необходимым воссоздание модифицированной системы совхозов и колхозов при одновременной поддержке аратских (частных) хозяйств и экономическом стимулировании постепенного перехода хотя бы части сельского населения к традиционному кочевому образу жизни." 
 
Не лучше обстоит дело с итогами индустриализации национальных регионов Сибири. В той же Туве были созданы мощные горнодобывающие комплексы. "Проблема этих предприятий в недостатке местных квалифицированных кадров из числа представителей коренного этноса. Это способствовало отторжению сравнительно высокооплачиваемого контингента русских специалистов тувинским населением, проживающим в зоне расположения промышленных объектов. 
 
Подбор кадров по национальному признаку отчасти может сгладить эту проблему, однако сделает работу промышленности малоэффективной. Для частного инвестора такой бизнес не будет обладать привлекательностью, государство же вынуждено будет тратить огромные средства. 
 
Подготовка технических специалистов из числа тувинцев уже проводилась в советское время, но проблема кадров полностью решена не была. Связано это, в частности, с нежеланием большинства выпускников тувинских школ обучаться этим профессиям. Большей привлекательностью для молодых представителей тувинского этноса обладают гуманитарные специальности. Проблемы экономики теснейшим образом связаны с культурно-исторической спецификой региона." 
 
Этот вывод, сделанный на тувинском материале, выглядит безусловно верным и в связи с проблемами, стоящими перед другими народами Сибири. Исследуя социально-культурную жизнь тюрок Алтая в советский и постсоветский периоды, И. В. Октябрьская справедливо подчеркивает, что "неэффективная структура занятости и низкая социальная мобильность делают коренное население более уязвимым в условиях растущей социальной конкуренции…" 
 
* * * 
 
Столь же проблематичны итоги государственной политики в сфере языка и культуры. "Состояние, в котором ныне оказались традиционная бурятская культура и язык, обусловлено целым рядом факторов общего и местного значения. Вполне естественно, что традиционная культура бурят, взращенная во многом еще в недрах патриархальных устоев, оказалась не в состоянии обеспечить материальные и духовные потребности представителей современного общества. Интернационализация культуры, стирание элементов традиционного быта – явления закономерные, происходящие во всем современном мире. Другое дело, что этот процесс нередко искусственно подстегивался. Необходимо также учесть, что процесс интернационализации в условиях советского периода представлял собой преимущественно внедрение культуры западного образца, что воспринималось аборигенным населением зачастую крайне болезненно. 
 
Что касается факторов частного порядка, то здесь также имеются моменты субъективного характера. Это касается проводимой в 1960-70-х гг. национально-языковой политике в республике, особенно в сфере образования. Следует, однако, отметить рост научного потенциала местных ученых и значительный вклад бурятского искусства в культурную жизнь страны в целом." 
 
Н. А. Томилов отмечает увеличение значения русского языка в общественной жизни и образовании, что приводило к снижению интереса сибирских татар к обучению детей на татарском языке. Этому способствовала и идеологическая политика, направленная на нивелирование национальных особенностей и провозглашавшая всеобщее сближение народов СССР. Начиная с конца 1940-х гг. и на протяжении последующих десятилетий занятия в большинстве школ татарских селений были переведены на русский язык, несмотря на то, что еще в 1976 г. около 70 % татар считали, что преподавание языка своей национальности в школах необходимо. 
 
Аналогично положение дел в Якутии, где подавляющее большинство якутов стало двуязычными и достаточно свободно владеет двумя языками – якутским и русским. Русский язык находился в привилегированном положении. В старших классах все предметы (за исключением родной литературы) преподавались на русском языке. Русский язык стал и основным языком делопроизводства. Родным языком якуты пользовались ограничено: в обыденной жизни, частично в делопроизводстве районов и в литературном творчестве. 
 
* * * 
 
Особого внимания требуют проблемы малочисленных народов Сибири. Культуры этих народов наиболее хрупки и уязвимы. Причинами того являются, во-первых, собственно малочисленность этих народов, во-вторых, дисперсность расселения, в-третьих, традиционное хозяйство присваивающего типа. Все это плохо согласуется с внедряющейся в их жизнь и быт современной цивилизацией. Между тем, следует помнить, что эти этнические образования издавна населяли и осваивали таежные пространства Сибири и Дальнего Востока, а также тундру циркумполярной зоны.  
 
Все эти народы достаточно пострадали от советского "добра с кулаками". Однако хуже всех пришлось тем народам, на традиционной территории обитания которых были обнаружены запасы стратегического сырья – нефти и газа. Это ханты, манси, селькупы, лесные и тундровые (ямальские) ненцы. 
 
Еще в начале индустриального освоения таежной зоны Западной Сибири (60-е годы ХХ в.) большая беда постигла народы региона в процессе ликвидации “неперспективных” селений вместе с маленькими таежными колхозами. При этом совершенно не учитывалась специфика традиционно сложившегося дисперсного расселения аборигенов тайги и объективные причины этого явления. 
 
А между тем, еще П.-С. Паллас писал о том, что манси (как и ханты, и селькупы) "не имея, кроме охоты, другого упражнения, принуждены… при необходимости расселяться сколько можно одна семья от другой далее, и не жить деревнями, ибо в таком случае не было бы для их прокормления пищи". 
 
Конечно, люди не хотели покидать привычные места, из века в век опромышляемые угодья, менять привычный уклад жизни. Администрация в этих случаях поступала предельно просто: в селениях ликвидировали инфраструктуру – школы, магазины, фельдшерско-акушерские пункты, отделение связи. Понятно, что большинство людей, не выдержав таких испытаний, было вынуждено подчиниться и переехать в крупные поселки. Остались немногие, самые стойкие. 
 
В новых условиях, в отрыве от испокон века используемых мест промысла, не имея специальностей индустриального профиля, немалая часть аборигенов тайги подверглась люмпенизации. Такая участь постигла не только манси, но и хантов, селькупов и другие малочисленные народы. Как пишет выдающийся исследователь Сибири З.П. Соколова: “На проведение в жизнь государственной политики, строительство поселков, домов были отпущены большие средства. Чтобы занять население, живущее в поселках и оторванное от угодий, стали внедрять клеточное звероводство, животноводство и овощеводство. Эти занятия были непривычными и нерентабельными в условиях Севера. Они охватывали лишь часть населения поселка…”. 
 
Известные этнографы – сибиреведы В.М. Кулемзин и Н.В. Лукина по поводу результатов промышленного освоения Сибири с болью отмечают (речь идет о хантах и манси), что “по документам 1988 г. за предыдущие 15 лет изъято и выведено из строя более 30 % охотничьих угодий; из-за вырубки сосновых боров в Кондинском и Ханты-Мансийском районах в четыре раза сократилось поголовье дикого северного оленя; в Березовском районе нарушено восемь маршрутов каслания оленей; выведено из рыбохозяйственного оборота 28 речек. Наибольший урон окружающей среде наносят аварии на объектах нефте- и газодобычи. В 1986 г. только по Нижневартовскому району произошло 17 аварий с общим выходом около 2,5 тыс. т. нефти в водоемы…”. 
 
Залогом существования культуры является межпоколенная трансляция культурного достояния народа. Для традиционного общества характерна ситуация “домашней академии” – дети, находясь с родителями, во всевозможных жизненных ситуациях совершенно естественно постигают приемы и навыки хозяйственной деятельности, мировоззренческие установки, морально-этические нормы. В советское время, начиная с 1930-х гг., была введена интернатная система обучения детей, предполагавшая изъятие детей из семей на период обучения (за исключением каникулярного времени). Коренное население пыталось противостоять этой неестественной ситуации. Родители не отдавали детей в интернаты или при первой возможности забирали их оттуда. Известное казымское восстание 1933 г. было в значительной мере связано именно с попыткой коренного населения не допустить обучения детей вдали от семьи (разумеется, причины восстания гораздо глубже – они определялись неприятием аборигенами нововведений советской администрации). 
 
Конечно власть победила. Дети, будучи оторванными от родной культуры, в массе были обречены стать маргиналами, не постигшими в должной мере ценностей ни собственной, ни русской культуры, в контексте которой велось (и ведется) обучение.  
 
Государственная политика по отношению к народам Сибири, отнюдь не способствовала гармоничному развитию духовной культуры. Не было осознано, что уровень социально-экономического развития малочисленных народов Сибири обуславливал нерасчлененность в духовной сфере религиозно-мифологического и рационального начал. С еще большим рвением, чем миссионерами XVIII в., искоренялись традиционные обряды, фольклор, разрушались святилища. Вплоть до середины 1980-х гг., например, ляпинским манси под страхом административных наказаний запрещалось проводить медвежьи праздники; в глубокой тайне проводились традиционные обряды на культовых местах. Такое отношение со стороны властей деформировало культуру народа, способствовало забвению традиционных норм морали, прерывало межпоколенную трансляцию этнической культуры, провоцировало возникновение у молодежи нигилистического отношения к истории и культуре собственного народа, утрату родного языка. 
 
* * * 
 
Если вести речь о цивилизационном аспекте взаимодействующих культур коренного населения Сибири и безмерно преобладающего по численности иноэтничного окружения, сопряженного с властью, то трансформацию культур сибирских аборигенов можно охарактеризовать как “заимствование поневоле”. Это относится к изменениям в характере расселения, организации хозяйственной деятельности, воспитании детей и т.д. 
 
Однако традиционная культура многих народов Сибири еще не полностью исчезла. В значительной мере сохранились производственные приемы и навыки, островки духовной культуры. Для системного восстановления этого наследия народы Сибири нуждаются в помощи государства. При этом необходимо прежде всего учитывать волеизъявление самих людей. Той части молодежи, которая стремится к интеграции в индустриальное и постиндустриальное общество, необходимо создать условия для максимально безболезненного протекания этого процесса (обеспечить возможность получения образования в учебных заведениях соответствующих профилей, работы в регионах традиционного обитания, реальных перспектив профессионального роста и служебной карьеры). 
 
Для традиционно ориентированного большинства необходимо обеспечить условия, при которых промысловая деятельность даст реальную возможность достойного существования. Прежде всего необходимо поддерживать стремление коренного населения восстановить складывающуюся веками систему расселения таежных охотников и рыболовов в небольших поселках, снабженных необходимой инфраструктурой. Только это позволит людям заниматься эффективной охотой и рыболовством и одновременно находиться в период промысла на досягаемом расстоянии от постоянного жилища. С этим напрямую связаны признание за коренным населением преимущественного права землепользования, появление однозначно воспринимаемых законодательных актов по этому поводу. 
 
Надо сказать, что это находится в поле зрения созданных национальной интеллигенцией ассоциаций, таких как “Спасение югры” в Ханты-Мансийском и “Ямал – потомкам” в Ямало-Ненецком автономных округах. В Томской области ханты и селькупы создали общество “Колта–куп” (“Обской человек”) и др.  
 
Очень важно, что и органы управления высокого уровня не остаются в стороне от решения проблемы юридического обеспечения прав коренного населения на промысловые угодья. Так, совсем недавно (май 2002 г.) в резиденции Полномочного представителя Президента РФ в Сибирском федеральном округе Л.В. Драчевского состоялся семинар, на который были приглашены представители коренных народов. Много и обстоятельно, с конкретными предложениями говорилось по вышеуказанному вопросу, был принят соответствующий документ, который должен быть рассмотрен высшими властными структурами. 
 
Решение вопроса “о земле” весьма важно, но не достаточно. Дело в том, что за последние годы народы Сибири (как и другие народы России) обеднели, многие не имеют необходимых орудий и средств производства. Понятно, что государство не может дарить снегоходы (транспортное оленеводство почти повсеместно исчезло, утрачены и его навыки), ружья, моторные лодки, лодочные моторы, капроновые сети и т.д. Но есть форма продажи в лизинг или, если угодно, в рассрочку. Если снабдить таким способом промысловика, то у него будет реальная возможность охотиться и рыбачить. Сдавая добычу не заезжему скупщику, а приемщику, работающему на государство, он в течение 5-6 лет сможет рассчитаться с государством. Разумеется, такая форма государственной помощи должна быть исключительно адресной; дело местной власти – выявить толковых, добросовестных, работящих людей из числа лиц коренной национальности. 
 
И последний штрих. Для нормального воспроизводства этнически полноценного населения необходимо заменить школы-интернаты малокомплектными школами, размещенными в национальных селениях. 
 
Представляется, что этот комплекс мер сможет обеспечить выживание традиционных культур народов Сибири и их относительно безболезненное взаимодействие с неудержимо наступающей цивилизацией.