Русь и наследие Византии

Могут напомнить, что после 860 года Русь не раз вступала в военные  конфликты с Византией (походы Олега и Игоря, затем Святослава и, наконец, в 1043 году — Владимира, сына Ярослава Мудрого); однако новейшие исследования доказали, что

каждый раз дело обстояло гораздо  сложнее, чем это представлялось до недавнего времени (так, и Святослав, и Владимир Ярославич отправлялись в свои походы по приглашению определенных сил самой Византии). В дальнейшем еще будет идти речь об этих многообразных исторических ситуациях и их истинном значении.

    

Византия и  Запад.

 

Наиболее существен именно тот  факт, что Запад воспринимал и поныне воспринимает иные — даже и самые высокоразвитые —

цивилизации планеты только как  не обладающие собственной безусловной  ценностью "объекты" приложения своих сил. Это присуще мироощущению и "среднего" человека Запада, и крупнейших его мыслителей. Так, в 1820-х годах Гегель в своей

"Философии истории" утверждал,  что, мол, "самим Провидением"  именно и только на Запад "возложена задача... свободно творить в мире, исходя из субъективного самосознания", и что-де в тех случаях, когда "западный мир устремлялся в иные

страны в Крестовых походах, при открытии и завоевании Америки... он не соприкасался с предшествовавшим ему всемирно-историческим народом" (то есть народами, имеющими "самоценное" значение в истории мира), и потому имел полное право "творить" все по-своему во всех "иных странах",— в частности, в Византии (тут же Гегель без каких-либо доказательств заявил, что "история

высокообразованной Восточной  римской империи... представляет нам  тысячелетний ряд беспрестанных преступлений, слабостей, низостей и проявлений бесхарактерности, ужаснейшую и потому всего менее интересную картину"; естественно, что разбой крестоносцев получает при этом полное оправдание...).

Вместе с тем, несомненно, что  лишь благодаря этому своему геополитическому "эгоцентризму" и "эгоизму" Запад смог сыграть грандиозную роль на планете. И было бы заведомо неправильным воспринимать его роль в мировой истории только критически, только "отрицательно". Уже само по себе стремление "свободно

творить в мире, исходя из субъективного  самосознания",— беря таким образом на себя всю полноту ответственности,— являет подлинно героическую суть Запада. С этой точки зрения Запад в самом деле не имеет себе равных, и его последовательное овладение всей планетой,— до самых дальних континентов и даже

затерянных в мировом океане островков,— одно из ярчайших выражений человеческого героизма вообще. Необходимо только сознавать, что понятие "героическое", которое безоговорочно покоряет души юношей, вовсе не сводится к "положительному" содержанию и отнюдь не совпадает с критериями нравственности.

Для "объектов" героического деяния оно вполне может предстать как  нечто крайне негативное.

Еще более важно понять, что, вполне обоснованно восхищаясь героикой Запада, ни в коем случае не следует разделять его восприятие и оценку остального мира, иных цивилизаций и культур. В высшей степени прискорбно, что в русском самосознании Запад слишком часто и прочно представал и предстает в качестве

непререкаемой, даже единственной "меры вещей".

Западное непризнание всемирно-исторической ценности всего "другого", "иного", чем он сам, с особенной ясностью выступает в отношении Византийской империи.

Даже такой, казалось бы, широкий  и терпимый (в сравнении, например, с французскими просветителями, говорившими о Византии в жанре грубой брани) западный идеолог, как Гердер, писал в своем фундаментальном трактате "Идеи к философии истории человечества" (1782—1788), что Византия предстает-де в

качестве "двуглавого чудовища, которое именовалось духовной и светской властью, дразнило и подавляло другие народы и... едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего нужны людям религия и для чего правительство... Отсюда пошли все пороки, все жестокости омерзительной византийской истории...".

Мне могут возразить, что такое  отрицание чуть ли не самого права  на существование Византии имело место два столетия назад, а ныне Запад понимает дело иначе, ибо в его идеологии в XX веке начало утверждаться представление о равноправности или даже равноценности различных цивилизаций и культур. Это вроде бы действительно так: во-первых, в новейшее время на Западе было

создано немало более или менее  объективных исследований истории  Византии (и других "незападных" государств), а во-вторых, западная историософия в лице Шпенглера и Тойнби так или иначе провозгласила равенство цивилизаций.

Да, казалось бы, крупнейший представитель  английской историософии Арнольд Тойнби (1889—1975) уже в 1920—1930-х годах искупил грех западной идеологии, утвердив представление о десятках вполне "суверенных" и равно достойных

внимания цивилизаций, существовавших и существующих на Земле, и в том  числе православных — византийской, а затем российской. Однако, при обращении к конкретным рассуждениям Тойнби о Византии мы сталкиваемся с поистине поразительными противоречиями. С одной стороны, британский мыслитель

утверждает, что "первоначально  у православия были более многообещающие перспективы, чем у Запада" и что Византия вообще "опередила западное христианство на семь или восемь столетий, ибо ни одно государство на Западе не могло сравниться с Восточной Римской империей вплоть до XV— XVI вв."

И тем не менее столь "лестные" для Византии суждения тут же по сути дела полностью опровергаются. После первой из процитированных фраз Тойнби заявляет, что "византийские императоры неустанно искажали и уродовали свое истинное наследие". В связи со второй фразой выражается решительное недовольство по тому поводу, что уже в VIII веке византийский император Лев III "смог повернуть православно-христианскую историю на совершенно незападный путь". Здесь важно заметить, что, рассуждая о ряде других цивилизаций, Тойнби не попрекает их за их явно "незападный" путь. Но о Византии он неожиданно (ведь

именно он последовательнее, чем  какой-либо другой представитель западной историософии, провозгласил равенство всех самостоятельных цивилизаций) начинает говорить точно так же, как те идеологи, для которых Запад — это, в сущности, как бы единственная имеющая безусловное право на существование

цивилизация. И в заключение параграфа "Восточная Римская империя..." Тойнби без обиняков клеймит, по его словам, "извращенную и греховную природу" этой империи.

Объясняется все это достаточно просто. Византия была единственно  прямой соперницей Запада. Это совершенно наглядно отразилось в том, что в Х веке (точно — в 962 году) на Западе была провозглашена "Священная Римская империя" (то есть как бы другой "Новый Рим"), надолго ставшая основой всего западного

устройства. И впоследствии Запад (как мы еще увидим) стремился  отнять у своей восточной соперницы даже и само это имя "Римская". При этом соперничество складывалось сначала явно не в пользу Запада. Тойнби в приведенном выше высказывании напомнил, что "вплоть до XV—XVI вв." Византия "опережала" Запад... Немаловажно заметить, что Тойнби, который в общетеоретическом плане так или иначе отказывается от прямолинейного понятия

"прогресс", не смог в данном  случае преодолеть западный соблазн;  ведь в глубоком смысле Византия не "опережала" кого-либо, а развертывала свое самостоятельное, своеобразное культурное творчество, мерить которое по шкале "прогресса" — занятие, прямо скажем, примитивное (вот выразительный пример: Франческо Петрарка и преподобный Сергий Радонежский были современниками, но решать, кто кого из них "опережал" — дело не только неблагодарное, но и просто нелепое,— хотя сопоставление этих двух личностей может многое прояснить).

Впрочем, Тойнби говорит и о своеобразии  Византии,— правда, тут же толкуя его в сущности как "безобразие". Он сопоставляет Запад и Византию в следующем рассуждении: "История отношений между церковью и государством указывает на самое большое и самое серьезное расхождение между католическим Западом и

православным Востоком"; на Западе эти отношения сложились в  виде "системы подчинения множества местных государств единой вселенской церкви"(пребывающей в Риме). Между тем в Византии имело место слияние церкви и государства,— слияние, которое Тойнби едва ли адекватно определил как "подчинение церкви государству", ибо для истории Византии не менее характерно

и обратное — подчинение государства  церкви.

Тойнби стремится представить  империю, в которой было-де установлено безоговорочное "подчинение церкви государству", как заведомо деспотическую, всецело основанную на голом насилии. В его рассуждениях о Византии постоянно говорится о "жестком контроле", "нещадном подавлении", "государственных репрессиях", даже "свирепости" и т. п.

Однако, поскольку ко времени создания его историософии западные исследователи более или менее объективно осветили фактическую, реальную историю Византии, Тойнби, явно противореча своим

собственным общим оценкам, говорит, например, что в Византии "использование политической власти в религиозных целях было, следует отметить, весьма тактичным по сравнению с кровопролитными религиозными войнами, которые вел Карл Великий в аналогичной ситуации". В отличие от Византии, констатирует

также Тойнби, "западное христианство... прибрало к рукам... все европейские земли... вплоть до Эльбы". К тому же, пишет он, "на Западе безоговорочно считали, что латынь является единственным и всеобщим языком литургии... Разительным контрастом этой латинской тирании выглядит удивительный либерализм православных. Они не предприняли ни одной попытки придать греческому языку статус монопольного". В связи с этим стоит вспомнить, что в

IX веке св. Кирилл и Мефодий создали славянскую письменность, а в XIV веке — как бы продолжая их дело — русский святой Стефан Пермский создал зырянскую.

Итак, существуют два совершенно различных "представления" о Византии, одно из которых — всецело тенденциозная западная идеологема, мрачный и нередко даже зловещий миф о Византии, а другое — так или иначе просвечивающая сквозь этот

миф реальность византийской истории.

Исходя из фактов, Тойнби пишет, например, что "восточно-римское правительство традиционно отличалось умеренностью". Но он же, подвергая резкой критике византийское монашество за недостаточную "активность", противопоставляет ему

в качестве своего рода идеала западноевропейское монашество: "Франциск и Доминик вывели монахов из сельских монастырей в широкий мир... Напрасно мы будем искать какую-либо параллель этому движению в православии".

Но ведь это "выведение" западного  монашества в "широкий мир" выразилось "ярче" всего в создании доминиканцами (и, отча-сти, францисканцами) "Святой инквизиции", которая отправила на пытки и казни сотни тысяч "еретиков"! А в истории Византии действительно не было "какой-либо параллели" этому явлению.

Не менее характерна и судьба иудеев на Западе и, с другой стороны, в Византии. В западноевропейских странах в XII—XVI веках было уничтожено, согласно сведениям "Еврейской энциклопедии", примерно 400 тысяч приверженцев иудаизма — то есть 40 процентов тогдашнего мирового иудейства... А многие из

уцелевших нашли убежище в Византии, где — несмотря на все конфликты  христиан и иудеев,— ничего подобного западноевропейскому "геноциду" все же не произошло.

Речь идет, разумеется, отнюдь не о  том, что Византия являла собой совершенство. Но, безусловно, необходимо преодолеть навязанное западной идеологией представление о Византийской империи как о некоем "уродстве". Ведь даже обладающий репутацией апологета равноценности цивилизаций Тойнби постоянно употребляет по отношению к Византии такие "термины", как "уродование", "искажение", "дисгармония", "извращение" и т. п.

Ясно, что в качестве якобы беспристрастного "критерия" берется здесь цивилизация и культура Запада.

И в самом деле: Тойнби с какой-то даже наивной откровенностью утверждает, что единственным "спасением" для Византии было бы превращение ее в прямое подобие Запада. Он пишет, например, что в Византии "в VII в. появились некоторые признаки... возвращения на путь, избранный для Запада папой Григорием Великим

(590—604)". Однако "развитие вселенского  патриарха в духе папства"  все же не свершилось, и в результате, мол, "православное христианство выглядело болезненно дисгармоничным, что было платой за выбор неверного пути". Вполне понятно, что на "неверном пути" нельзя было достичь никаких действительно

ценных результатов.

В 1984—1991 годах в Москве вышел  в свет фундаментальный (объемом  около 180 авт. листов) трехтомный труд "Культура Византии", созданный первоклассными современными специалистами России. Со всей доказательностью раскрывается здесь богатейшее,— чрезвычайно многообразное и глубоко самобытное —

культурное творчество, совершавшееся  в продолжение более чем тысячелетия  в Византии. Но проштудировали этот труд немногие, и в сознании большинства из тех, кто так или иначе касается проблемы "византийского наследства", по-прежнему господствует заведомо ложное и по самой своей сути негативное "мнение" об этом наследстве,— мнение, в конечном счете восходящее к идеологам Запада. Очень характерно, что в России — под воздействием западно-европейских представлений - принято относить Византию к "Востоку", хотя Константинополь

расположен западнее Киева и, тем более, Москвы...

Еще раз повторю, что нельзя, да и ни к чему "идеализировать" Византию (хотя такая тенденция — правда, весьма узкая — имела место в русской мысли) и усматривать в ее истории — в противовес идеологам Запада — "превосходство" над западной цивилизацией и культурой. Речь может и должна идти только об имеющем полное право на существование своеобразии.

Если на Западе с давних времен средоточие церкви существовало (о  чем говорит, в частности, Тойнби) само по себе, "отдельно",— как специфическое теократическое государство (Stato Pontifico,— т. е. Государство Первосвященника, в Папской области, возникшей еще в VIII веке), то в Византии так или иначе сложилось

единство церкви и государства. Византийскую империю вполне уместно  поэтому определить как идеократическое (имея в виду власть православных идей) государство; между тем Западу присуще то, что следует определить термином номократия — власть закона (от греч. nomos — закон); с этой точки зрения азиатские общества уместно определить термином "этократия" — от греч. etos — обычай.