Байрау Д. Янус в лаптях: крестьяне в русской революции, 1905 – 1917 гг

Убийства и акты вандализма (например, в образцовом имении Вяземских в Тамбовской губернии) рассматривались современниками, отчасти  обоснованно, как символ восстания  против господской культуры, которая  выросла из пота и крови крестьян (49). Подобные события лишь подкрепляли  традиционный страх цензового общества и интеллигенции перед “жестоким  зверем в народной душе” (50). Верившие в “классовый инстинкт” масс в  ленинском духе опасались, вопреки  этому, стихийности народной лавины: “Незрелый дух темных масс от общей  идеи переходит прямо в действие, не разбирая целей и средств” (В. М. Чернов) (51). Крестьянская стихийность необязательно должна была означать смерть и разрушение. В деревне эти явления были гораздо менее распространены, чем на фронте, в гарнизонах и городах (52). За осуждением народной революции просматривается страх перед возрождением традиционных для крестьянства способов действий. Целью этих действий было возрождение докоммерческого, основанного на натуральных началах, хозяйства. Это было вынужденной мерой, поскольку старые государственные формы власти были разрушены, упорядоченные рыночные отношения распались, а возвращение солдат и беженцев из города требовало нового передела земель соответственно числу работников или едоков.

Крестьянская революция  развивалась в соответствии с  собственной логикой. Она не могла  быть управляемой ни Центральным  крестьянским советом в Петрограде, ни большевиками. Она, несомненно, вела к дальнейшему падению роли рынка, поскольку помещичьи хозяйства  перед войной составляли все же 21% (53) . Сельское население на свой манер создало за пределами городов “крестьянскую диктатуру”. Ее специфика заключалась в ее распыленности. Крестьянство было способно окончательно подорвать старый порядок, но оно не было в состоянии организоваться политически. К русскому крестьянству после 1917 г. по существу подходит характеристика, данная парцеллярному крестьянству Марксом: оно образуется “путем сложения одноименных величин, вроде того как мешок картофелин образует мешок с картофелем”. В противоположность городу, промышленности, а также политической власти могла установиться определенная общность, которая, однако, не была политически организована. Французские крестьяне поэтому неспособны были выразить свои классовые интересы от собственного имени. “Они не могут сами себя представлять, но должны быть представляемы” (54).

Организационное преимущество, которое получила укрепившаяся в  городе большевистская диктатура, должно было оказаться политически очень  значимым. Однако большевистское руководство  унаследовало и тот структурный  дефицит, который был характерен ранее для старого порядка  и Временного правительства: оно  было представлено в деревне еще  менее, чем они. В 1918 г. в центральных областях России они были в провинциальных городах лучше всего представлены военно-революционными комитетами, комиссарами и ЧК, равно как новообразованными частями Красной Армии. Они действовали иногда заодно с местными советами, иногда – против них (55).

Деревня, напротив, могла организовываться только для  конкретных акций: ее волостные комитеты и сходы были “однодневками”, способ функционирования которых вряд ли был  открытым для посторонних (56). Поскольку  деревня сама себя обратила вспять, на место отношений “нормального”  обмена выступили расширяющиеся  по масштабам формы принуждения  с целью прокормить голодающие города и Красную Армию.

Здесь не место. подробно рассуждать о том, имелось ли в виду уже с весны 1918 г. совершить скачок в социалистическую утопию под лозунгами потребительской коммуны, пролетарского натурального хозяйства и классовой борьбы, появилась ли мания “социализм декретировать” (57), или же люди в Петрограде и Москве просто подчинялись необходимости момента (58). Во всяком случае деревня стала объектом большевистской политики принуждения под лозунгом воображаемой классовой борьбы.

Согласно большевистской терминологии, кулаки, деревенские  богатеи становились воплощением  зла, носителями капитализма и эксплуатации, саботажниками, которые хотели заморить город голодом. Вопрос о том, можно ли возникшее в большевистской традиции понятие “кулак” связать со старым понятием “мироед”, должен быть оставлен для дальнейшего исследования. Со старым понятием “мироед” ассоциировался всякий деревенский богач, который приобрел свое благосостояние вне сельского хозяйства и таким образом стал властвовать над “миром”. До революции утвердился широко распространенный антикоммерческий взгляд на эту фигуру. Поскольку новые кулаки, довольно бедные, существовали в лучшем случае лишь как социологическая величина в статистике, то ясно, что акции, которые определялись как борьба с кулачеством, были направлены, как правило, против крестьянства в целом.

Приток населения  и возвращение солдат наряду с  антикулацкой кампанией и реквизициями сильно воздействовали на ускорение реального расслоения и вели к искажению данных о посевных площадях и инвентаре. К этому следует добавить, что деревенское ремесло и отходничество потеряли свое значение, так что все сельские жители сосредоточились на занятиях сельским хозяйством. Как следствие этого процесса во время революции и гражданской войны происходило нивелирование имущественного положения крестьян (59). Оно должно рассматриваться как проявление распада ранее более сложных в правовом отношении связей. Этому процессу в ремесленно- промысловых центрах соответствовал упадок промышленности, торговли, производственных мощностей и хаотическое сосуществование рациональной экономики и относящегося к ней хозяйства с черным рынком и спекуляцией.

Семьдесят тысяч (октябрь 1918 г.) так называемых комитетов крестьянской бедноты, созданных в июне 1918 г. главным  образом с помощью солдат, рабочих  и агитаторов, действовали прежде всего как вспомогательные органы для реквизиций продовольствия. Часть этих продуктов должна была распределяться среди самой деревенской бедноты – весьма мрачная форма “материальной заинтересованности” (60). Поскольку существующие в деревне взаимосвязи оказались, однако, сильнее, чем антагонизм между плохо организованными группами и остальным крестьянством, политическое руководство с лета 1918 г. во все возрастающих масштабах стало насаждать вооруженные продотряды. С 1919 г. они перешли в ведение Народного комиссариата внутренних дел. Силы этих реквизиционных подразделений варьировались: они возросли с примерно 9 тыс. человек (июнь 1918 г.) до 78 тыс. человек (сентябрь 1920 г.) (61).

В отличие от дореволюционного аппарата управления взыскание налогов  и реквизиции стали проводиться  еще более жестко и самовольно. Сравнение возможно только с военными реквизициями XVII и XVIII веков. То обстоятельство, что данная форма налогообложения  и “неэквивалентного обмена”, как  она стала благообразно называться, глубже вторгалась в крестьянский бюджет, нежели налоговый пресс и арендные платежи до 1914 г., не вызывает сомнений и может быть приблизительно рассчитано (62). Один крестьянин в Новгородской губернии, противодействуя агитации в пользу реквизиции, высказался так: “Послушайте, товарищи… это правда, что земля наша, но урожай принадлежит им [правительству]. Леса принадлежат нам, скот принадлежит нам, но деревья, молоко, масло и мясо – принадлежат им. Вот что сделало для нас правительство. Пусть они заберут землю назад и обожрутся” (63).

Политика большевиков  в деревне спровоцировала, особенно в производящих областях, крестьянские восстания, которые в 1920 – 1921 гг. приобрели  значительные масштабы и вынудили регулярно  использовать Красную Армию для  карательных походов. Со стороны  крестьянства речь шла об особом типе борьбы партизанского характера. Организация и характер политического руководства не позволяли восставшим устоять против регулярной армии. Тем не менее, с распространившимися рабочими волнениями и Кронштадтским восстанием они принудили правительство перейти к новой экономической политике. Это была политика последовательной замены реквизиций регулируемой системой поставок, затем налогами с одновременным восстановлением свободной торговли.

Русская революция, как и Французская, представляла собой некое единство неупорядоченного потока событий, в начале которого стояли первая мировая война и свержение  монархии, а в конце – преобразованная  большевиками Россия. Основным фоном  для развития процессов в различных  общественных секторах стал крах цивилизации  и экономики, который, вобрав в себя конфликты, наметившиеся еще до 1914 г., разразился с полной силой. В результате прогресс во многих областях, достигнутый  до первой мировой войны, был обращен  вспять, а государство и экономику  пришлось восстанавливать с очень  низкого исходного уровня. Начальным  пунктом революции была полная потеря легитимности старым порядком в глазах как цензового общества, так и широких масс.

Переход петроградского гарнизона на сторону восставшего народа не привел к установлению гегемонии вооруженных сил в революционном процессе. Причиной этого можно с большой долей вероятности считать широкое распространение пассивного сопротивления, которое объясняется крестьянским характером значительной части армии. Офицерам и генералам, рассчитывавшим продолжать кровопролитную войну, было отказано в повиновении, а без этого нельзя было создать на базе армии какое-либо новое формирование, выражавшее крестьянские интересы. Та же неспособность к политической организации, хоть сколько-нибудь выходящей за пределы узко локальных рамок, наблюдалась и у сельского населения. Можно это объяснить, исходя из присущего ему традиционализма, который на фоне общего развала переживал ренессанс, рядясь в революционные одежды.

Неуважение ко всем властям, являвшимся со стороны, экспроприация  помещичьей собственности, втягивание выделившихся хуторов во вновь восстановленную  сельскую общину, новый передел земли  и полей – все это возвращало деревню к самобытному существованию, в котором она находилась “более в обмене с природой, чем в сношениях  с обществом” (64). Отсюда, по-видимому, проистекает ее существенная организационная  слабость и беззащитность. Эта регрессивная структура объясняет, в свою очередь, принудительный характер мероприятий, которые исходили от большевистской государственной власти из промышленных центров. Этот процесс конституирования новых социальных структур вел к политическому распылению не только бывших верхних слоев, но и рабочих масс, и он строился на подчинении деревни индустриально-городским интересам. Перефразируя Горького, можно сказать: городская цивилизация в форме “пролетарской власти” утвердилась над деревенским “болотом”, – почему и Горький позднее отдал себя в распоряжение новых властителей.

Противники большевиков  часто утверждали, что их политическая победа имела своей предпосылкой руины и голод (65). Конечно, способность  большевиков институционализировать революционный процесс, хотя и связанная с большой социальной ценой, оказалась незатронутой общим крахом гражданского общества. Тот факт, что концепция социализма провозглашалась так повелительно и самоуверенно, что были отвергнуты все формы социального сотрудничества (вопреки пропаганде “смычки” – мнимой связи рабочей и крестьянской власти, крестьянам не был гарантирован никакой политический диалог, разве только экономические уступки после 1921 г.), объясняется, наряду с другими причинами, укреплением диктаторских начал, возобладавших после окончания гражданской войны. В этом и состояла причина последующей трагедии русского и еще более украинского крестьянства. После короткой передышки 20-х годов крестьянство было загнано в колхозы путем экспроприации, налогового гнета, политического насилия и, наконец, голода.