Личность Ивана IV в историографии, литературе, искусстве

В личном литературном наследии Иван Грозный известен как писатель-публицист, автор многочисленных писем и посланий, благодаря которым до наших дней дошли сведения об истории Средневековья, горестях и радостях русского народа.

Тем же целям служила и музыка. Понимая значение музыкального искусства, царь Иван держал в Александровской слободе двух наиболее талантливых композиторов, новаторов своего времени: Фёдора Христианина - создателя новой школы пения, «гораздого знаменному пению», и Ивана Носа - ученика известного новгородского «мастера» Савы Рогова. Третьей знаменитостью был Степан Гладыш - создатель «усольского распева», ходивший по городам и учивший «Усольскую землю». Так называемые «распевщики» и «творцы» возвеличивали своими «славянками» и «хвалительными стихирами» новых русских чудотворцев, культ которых, установленный при Иване Грозном, освящал государственное единство.

Сам Иван Грозный тоже очень любил пение, и нередко «красным (красивым) пением со своею станицею (хором придворных певчих) сам же государь пел на заутрени и на литургии». И даже был немного композитором. Сохранились его церковные «стихиры» - «Творение царя Иоанна, деспота (по-гречески -владыки) Российского». Первое было написано в честь главы московского митрополита Петра, а второе - особое музыкальное сочинение «Казанское знамя» - в память о завоевании Казани, крупнейшем политическом событии эпохи.

В каменном строительстве и деревянном зодчестве доминировала шатровая архитектура. Блестящим образцом этого стиля стал воздвигнутый в 1556-1560 годах русскими зодчими, псковским мастером Посником Яковлевым и Бармой, Покровский собор в Москве, более известный как собор Василия Блаженного, образующий группу из восьми шатрообразных столпов, сгрудившихся вокруг центрального шатра (построен в ознаменование покорения Казанского царства). По примеру столицы церкви аналогичного стиля стали воздвигаться по всему Московскому государству - шатровое строительство должно было служить возвеличению победоносного самодержавия.

Те же мотивы звучат и в иконописи. Взятие Казани символически представлено на иконе «Церковь воинствующая», где возглавляемое юношей-царём русское воинство под покровительством «воинства небесного» шествует из объятой пламенем Казани к «святому граду» Москве (она же - небесный град Сион). Целям прославления самодержавия посвящены и прекрасные миниатюры в рукописи «Царственной книги».

Не только живопись, но и искусство резьбы по дереву было использовано для пропаганды новых политических идей. Прекрасным образцом этого искусства стало царское место Ивана IV, на котором талантливый мастер изобразил фрагменты истории великого Владимира Мономаха.

Всё вместе взятое — литература, музыка, архитектура, живопись, резьба - утверждало идеологию крепнувшего централизованного Русского государства, одновременно с которым развивалась и обогащалась мощная и своеобразная национальная культура населявших его народов.

1. Представление верховной власти о себе самой.

   Начиная с правления Василия Темного (1425-1462) великие князья Московские все более часто именуются в дошедших до нас источниках царями, что связано, в первую очередь, с падением Константинополя и быстрым формированием взгляда, видящего в Московском царстве естественного наследника (духовного и политического) Византийской империи. Иван IV в 1547 году первый венчается на царство, и с этого времени царский титул становится официальным атрибутом монарха в России. Тем самым завершается сакрализация носителя верховной власти, что означает  “не просто уподобление монарха Богу, но усвоение монарху особой харизмы, особых благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как сверхъестественное существо”(26).

Вопрос о Москве как наследнице Византии нуждается в более подробном рассмотрении. Давно было подмечено, что “миссия” Москвы, по представлениям ее идеологов, была гораздо ниже той роли, на которую претендовала Византийская империя. Москва считала себя одновременно и вне связи с Византией наследницей первого - античного - Рима (происхождение великих князей Московских от племянника императора Августа - Пруса в “Сказании о князьях Владимирских”), а главное - ветхозаветного Израиля (Москва - второй Иерусалим, русское царство - новый Израиль).

Этот взгляд на свое предназначение подробно рассмотрен в начале нашего века в работе Н.И. Ефимова “Русь - новый Израиль” (27). Выводы, к которым он пришел, следует повторить.

1)    Как Новый, так и Ветхий завет были хорошо известны и широко употребимы русскими книжниками(28).

2)    Убеждение, что Русь находится под “покровом Божиим”, “Господней благодатью” и “великой милостью”, “является землей богоизбранной”(29), которое сформировалось еще до Ферраро-Флорентийского собора (1438 - 1439 гг.) и падения Константинополя. Еще тогда русские книжники не сомневались, что русский народ, единственный сохранивший истинную веру, особенно угоден Богу, дорог Ему и в путях Промысла Русь занимает место древнего народа Божия(30).

3)    Бог на Руси мыслился “не христианским Богом в строгом смысле слова, Богом любви и всепрощения, а ветхо-заветным Богом гнева, грозным мировоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь народ, все государство за прегрешения вольные и невольные...”(31).

Это существенное смещение центра тяжести в русском христианстве в сторону Ветхого завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем же автором было показано, что “вообще каждый популярный, привлекавший симпатии своими социально-политическими и индивидуальными добродетелями, или непопулярный, отталкивавший своей “гордостью” и “высокоумием” (“высокомысльством”) князь или царь приравнивался старорусскими литераторами прежде всего к еврейским царям и заметным фигурам библейской истории и только уже потом - к своим двойникам в сонме византийских басилевсов”(32).

Следует также согласиться с тем, что “концепция Москвы - Третьего Рима, делая русского великого князя наследником Византийских императоров, ставила его в положение, не имевшее прямого прецедента в рамках византийского образца. Концепция Москвы - Третьего Рима имела эсхатологический характер, и в этом контексте русский монарх как глава последнего православного царства наделялся мессианской ролью”(33).

Этот обзор стоит закончить тем, что, как уже говорилось, введение в церемониал поставления на царство, начиная с Ивана IV, наряду с коронацией, миропомазания “как  бы придает царю особый харизматический статус: в качестве помазанника царь уподобляется Христу (ср.                   “помазанник”) (34).

Реальность подобного взгляда и подобного понимания сущности верховной власти в России подтверждается, в частности, записками иностранцев. Так, например, голландец Исаак Масса писал в своих записках о России, что русские “считают своего Царя за высшее божество”(35).

2.     Разрыв между самопониманием верховной власти и существующей практикой управления государством.

Тот взгляд на верховную власть, который был описан выше, начал формироваться в XV веке и окончательно устоялся в середине XVI века. Грозный был первым русским царем, не просто глубоко воспринявшим весь комплекс идей и представлений, лежащих в его основе, но и целиком сформированный таким пониманием своей власти. Его знаменитая приписка с Курбским дает много ярких примеров того, насколько далеко к тому времени разошлись позиции Грозного и всего служилого сословия.

В свое время В.О.Ключевский коротко и остроумно охарактеризовал сущность этой переписки: “За что ты бьешь нас, верных слуг своих?” - спрашивает князь Курбский. “Нет, - отвечает ему царь Иван, - русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не вельможи”(36). Такое их полное непонимание друг друга, отсутствие какой бы то ,ни было общей базы для спора объясняется тем, что если Курбский остается в рамках вполне традиционных представлений о службе вассала сюзерену, то Грозный пытается придать своим отношениям с подданными и своей власти строго религиозный облик, сделать ее, как власть Бога, неподсудной и не нуждающейся в защите и обосновании.

Переписка Ивана Грозного с Курбским свидетельствует о совершенно определенном “вымывании” светской составляющей верховной власти. Иван IV склонен трактовать измену Курбского себе не как измену вассала сюзерену, а как измену Богу и вере. Он ставит знак равенства между изменой Курбского и отказом Курбского от вечного спасения: “Зачем ты, о князь, если мнишь себя благочестивым, отверг свою единородную душу? Чем ты заменишь ее в день Страшного суда?”(37). Причем Грозным подчеркивается, что эта измена Богу есть нечто постоянное, совершенно не зависимое от личных человеческих качеств носителя верховной власти: “Не полагай, что это справедливо - разъярившись на человека, выступить против бога; одно дело - человек, даже в царскую порфиру облеченный, а другое дело - бог”(38).

Неповиновение монарху, а тем более прямая измена ему тем самым вообще изымается из сферы возможного и допустимого. Ситуации, в которой измена может быть допустима и оправдана, не существует вовсе: “Если же ты, по твоим словам, праведен и благочестив, то почему же испугался безвинно погибнуть, ибо это не смерть, а воздаяние?”(39). И дальше: “Если же ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни?”(40).

Следует отметить, что в основе такого понимания верховной властью самой себя лежала чрезвычайно жесткая логическая конструкция, идеально упрощающая взаимоотношения между Богом и царем, царем и его подданными, Богом и подданными царя: “Воззри (...) и вдумайся: кто противится власти - противится божескому повелению”(41).

Эта схема, в свою очередь, была калькой с такого же упрощенного взгляда на мир, в котором единственное сохранившее истинную веру государство - Россия - со всех сторон было окружено разного рода иноверцами и еретиками.

Заключая изложенное в этом разделе, можно констатировать, что в середине XVI века весь комплекс взаимоотношений, соединяющих верховную власть с ее подданными, перестал удовлетворять верховную власть. Рассматривая себя как власть вполне религиозную, верховная власть должна была стремиться заменить традиционные узы, связывающие ее с ее подданными, узами, имеющими ту же религиозную природу, что и она сама, тем самым устранив возникшее противоречие. При очевидности и логичности самой идеи реальный путь построения новых отношений долгое время был неясен. Когда же образец был найден, события стали развиваться с поразительной быстротой.

Если религиозное понимание верховной власти складывалось в России медленно и постепенно, то перевести всю систему государственных отношений на религиозную основу Грозный пытается за считанные годы. Эта чрезвычайная ускоренность реформ связана с многочисленными заговорами, а также военными неудачами России, свидетельствовавшими не только о разложении старой государственной системы, но главное, о том, что бог отвернулся от своего избранного народа.

2. Верховная власть и Ливонская война.

Нам представляется, что анализ, проделанный выше, позволяет с достаточной достоверностью реконструировать тот ход событий, который привел Грозного к идее учреждения в России опричнины, а также объяснить характер и смысл этого, по общей оценке, “странного” учреждения.

Вторая половина 1564 года, то есть время, непосредственно предшествовавшее отъезду Грозного в Александровскую слободу и учреждению опричнины, - это время, когда Грозный наиболее интенсивно занимался проблемами будущего политического устройства Ливонии, ведя, в частности, лично переговоры с плененным русскими войсками магистром Ливонского ордена Фюрстенбергом. Неудачи русских войск на протяжении 1563-1564 гг. показали Грозному и его ближайшим советникам невозможность чисто военного присоединения Ливонии к России и потребовали разработки достаточно сложных дипломатических проектов будущего устройства и будущего характера связи между Ливонией и Россией. В окончательном варианте Иван IV “выдвинул проект восстановления распавшегося Ливонского ордена. Предполагалось, что восстановленный Орден будет находиться под протекторатом Русского государства. Великим магистром должен был стать пленный Фюрстенберг. В преемники ему назначался сын Г. Кетлера - Вильгельм”(42).

Вне всяких сомнений, разработка такого проекта была бы невозможна без изучения истории Ливонского ордена от момента его возникновения, без анализа взаимоотношений Ливонии со всеми ее соседями, а также без исследования вопроса о Тевтонском ордене, одним из правопреемников которого был Ливонский.

Идея вассальной зависимости от Русского царства одного из последних официальных и владетельных наследников христианской власти на территории Палестины, без сомнения, должна была импонировать Грозному. Следует отметить, что вообще иерусалимские короли, чьей надежнейшей военной опорой были военно-монашеские ордена и, в частности, Тевтонский, занимают в той схеме преемственности верховной власти (от Бога) промежуточное положение: еврейские цари святого народа и Святой земли - христианские короли Святой земли - русские цари новой Святой земли, нового святого народа. В контексте этого понимания признание Ливонским орденом своей вассальной зависимости от России означало одновременно и правопреемство русского великого князя по отношению к иерусалимским королям и, следовательно, их приоритетные права на старую Святую землю и Иерусалим, на соединение под своей властью обеих Святых земель.

История военно-монашеских орденов, их решающая роль в поддержании и укреплении власти иерусалимских королей, их великолепные боевые характеристики не могли не натолкнуть Грозного на убеждение, что все эти преимущества их по сравнению с обычным рыцарством объясняются, в первую очередь, религиозным характером и наполненностью их службы, теснейшим соединением в этих орденах военной и монашеской службы, невозможностью эту службу разорвать без утраты всякой надежды на вечное спасение. Военно-монашеские ордена должны были показаться Грозному идеальным решением всех стоящих перед ним проблем, идеальным способом организации военного сословия России - новой Святой земли. Воинство, в свое время созданное исключительно для защиты и распространения истинной веры, было именно тем, в чем нуждалась Россия. Записки иностранцев, описывающие жизнь в Александровской слободе - столице опричнины, а также права и привилегии, с одной стороны, а с другой - ограничения, которые налагались на опричников, рисуют картину, весьма схожую с бытом военно-монашеских орденов, естественно, с теми поправками, которые были детерминированы специфическими для России особенностями.

3. Устройство Опричного двора, организация и функционирование опричнины.

Этот раздел хотелось бы предварить следующим: во все время существования опричнины для Грозного было характерно стремление к безусловному и очень резкому разделению мира опричнины и “обычного” мира. Это проявилось отнюдь не только в дублировании большинства приказов и служб, отдельно и самостоятельно управляющих опричниной и земщиной, но, главное, в четко различимых и последовательных попытках Грозного изъять всю опричнину и каждого опричника из общего порядка вещей, сделать их как бы “не от мира сего”. Были разделены на опричное и земское: