Апология сумасшедшего

Мы живем на востоке Европы —  это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока — своя история, не имеющая  ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое назначение с удивительной силою, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила все власти одному ненарушимому высшему закону — закону истории; она глубоко разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула жизнь в слишком тесные рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего воздействия и отметила печатью удивительной глубины. У нас не было ничего подобного. Духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа. Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга. Некоторые из наших областей, правда, граничат с государствами Востока, но наши центры не там, не там наша жизнь, и она никогда там не будет, пока какое-нибудь планетное возмущение не сдвинет с места земную ось или новый геологический переворот опять не бросит южные организмы в полярные льды.

Дело в том, что мы еще никогда  не рассматривали нашу историю с  философской точки зрения. Ни одно из великих событий нашего национального  существования не было должным образом  характеризовано, ни один из великих  переломов нашей истории не был  добросовестно оценен; отсюда все  эти странные фантазии, все эти  ретроспективные утопии, все эти  мечты о невозможном будущем, которые волнуют теперь наши патриотические умы. Пятьдесят лет назад немецкие ученые открыли наших летописцев; потом Карамзин рассказал звучным  слогом дела и подвиги наших государей; в наши дни плохие писатели, неумелые антикварии и несколько неудавшихся  поэтов, не владея ни ученостью немцев, ни пером знаменитого историка, самоуверенно рисуют и воскрешают времена и  нравы, которых уже никто у  нас не помнит и не любит: таков  итог наших трудов по национальной истории. Надо признаться, что из всего этого мудрено извлечь серьезное предчувствие ожидающих нас судеб. Между тем именно в нем теперь все дело; именно эти результаты составляют в настоящее время весь интерес исторических изысканий. Серьезная мысль нашего времени требует прежде всего строгого мышления, добросовестного анализа тех моментов, когда жизнь обнаруживалась у данного народа с большей или меньшей глубиной, когда его социальный принцип проявлялся во всей своей чистоте, ибо в этом — будущее, в этом элементы его возможного прогресса. Если такие моменты редки в вашей истории, если жизнь у вас не была мощной и глубокой, если закон, которому подчинены ваши судьбы, представляет собою не лучезарное начало, окрепшее в ярком свете национальных подвигов, а нечто бледное и тусклое, скрывающееся от солнечного света в подземных сферах вашего социального существования,— не отталкивайте истины, не воображайте, что вы жили жизнью народов исторических, когда на самом деле, похороненные в вашей необъятной гробнице, вы жили только жизнью ископаемых. Но если в этой пустоте вы как-нибудь наткнетесь на момент, когда народ действительно жил, когда его сердце начинало биться по-настоящему, если вы услышите, как шумит и встает вокруг вас народная волна,— о, тогда остановитесь, размышляйте, изучайте,— ваш труд не будет потерян: вы узнаете, на что способен ваш народ в великие дни, чего он может ждать в будущем. Таков был у нас, например, момент, закончивший страшную драму междуцарствия, когда народ, доведенный до крайности, стыдясь самого себя, издал наконец свой великий сторожевой клич и, сразив врага свободным порывом всех скрытых сил своего существа, поднял на щит благородную фамилию, царствующую теперь над нами: момент беспримерный, которому нельзя достаточно надивиться, особенно если вспомнить пустоту предшествующих веков нашей истории и совершенно особенное положение, в каком находилась страна в эту достопамятную минуту. Отсюда ясно, что я очень далек от приписанного мне требования вычеркнуть все наши воспоминания.

Я сказал только и повторяю, что  пора бросить ясный взгляд на наше прошлое, и не затем, чтобы извлечь  из него старые, истлевшие реликвии, старые идеи, поглощенные временем, старые антипатии, с которыми давно  покончил здравый смысл наших  государей и самого народа, но для  того, чтобы узнать, как мы должны относиться к нашему прошлому. Именно это я и пытался сделать  в труде, который остался неоконченным и к которому статья, так странно  задевшая наше национальное тщеславие, должна была служить введением. Без  сомнения, была нетерпеливость в ее выражениях, резкость в мыслях, но чувство, которым проникнут весь отрывок, нисколько не враждебно отечеству: это — глубокое чувство наших  немощей, выраженное с болью, с горестью, — и только.

Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что  патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики  нарушили мое спокойное существование  и снова выбросили в океан  людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с  закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я  нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в  том случае, если ясно видит ее; я  думаю, что время слепых влюбленностей  прошло, что теперь мы прежде всего  обязаны родине истиной. Я люблю  мое отечество, как Петр Великий  научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который  приспособляется все видеть в  розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к  сожалению, страдают теперь у нас  многие дельные умы. Я полагаю, что  мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения  и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как  повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами, которые находились в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти через  все бедствия, пережитые ими. Я  считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить  его; я думаю, что большое преимущество — иметь возможность созерцать  и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают  его суждения. Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем  социального порядка, завершить  большую часть идей, возникших  в старых обществах, ответить на важнейшие  вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей  предназначены быть настоящим совестным  судом по многим тяжбам, которые  ведутся перед великими трибуналами  человеческого духа и человеческого  общества.

В самом деле, взгляните, что делается в тех странах, которые я, может  быть, слишком превознес, но которые  тем не менее являются наиболее полными  образцами цивилизации во всех ее формах. Там неоднократно наблюдалось: едва появится на свет Божий новая  идея, тотчас все узкие эгоизмы, все  ребяческие тщеславия, вся упрямая  партийность , которые копошатся  на поверхности общества, набрасываются  на нее, овладевают ею, выворачивают ее наизнанку, искажают ее, и минуту спустя, размельченная всеми этими факторами, она уносится в те отвлеченные  сферы, где исчезает всякая бесплодная пыль. У нас же нет этих страстных  интересов, этих готовых мнений, этих установившихся предрассудков; мы девственным умом встречаем каждую новую идею. Ни наши учреждения, представляющие собою свободные создания наших государей или скудные остатки жизненного уклада, вспаханного их всемогущим плугом, ни наши нравы — эта странная смесь неумелого подражания и обрывков давно изжитого социального строя, ни наши мнения, которые все еще тщетно силятся установиться даже в отношении самых незначительных вещей,— ничто не противится немедленному осуществлению всех благ, какие Провидение предназначает человечеству. Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди нас — и все мнения стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им. Не знаю, может быть, лучше было бы пройти через все испытания, какими шли остальные христианские народы, и черпать в них, подобно этим народам, новые силы, новую энергию и новые методы; и может быть, наше обособленное положение предохранило бы нас от невзгод, которые сопровождали долгое и многотрудное воспитание этих народов; но несомненно, что сейчас речь идет уже не об этом: теперь нужно стараться лишь постигнуть нынешний характер страны в его готовом виде, каким его сделала сама природа вещей, и извлечь из него всю возможную пользу. Правда, история больше не в нашей власти, но наука нам принадлежит; мы не в состоянии проделать сызнова всю работу человеческого духа, но мы можем принять участие в его дальнейших трудах; прошлое уже нам не подвластно, но будущее зависит от нас. Не подлежит сомнению, что большая часть мира подавлена своими традициями и воспоминаниями: не будем завидовать тесному кругу, в котором он бьется.

Несомненно, что большая часть  народов носит в своем сердце глубокое чувство завершенной жизни, господствующее над жизнью текущей, упорное воспоминание о протекших  днях, наполняющее каждый нынешний день. Оставим их бороться с их неумолимым прошлым.

Мы никогда не жили под роковым  давлением логики времен; никогда  мы не были ввергаемы всемогущею силою  в те пропасти, какие века вырывают перед народами. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны повиноваться только голосу просвещенного разума, сознательной воли. Познаем, что для нас не существует непреложной необходимости, что, благодаря небу, мы не стоим на крутой покатости, увлекающей столько других народов к их неведомым судьбам; что в нашей власти измерять каждый шаг, который мы делаем, обдумывать каждую идею, задевающую наше сознание; что нам позволено надеяться на благоденствие еще более широкое, чем то, о котором мечтают самые пылкие служители прогресса, и что для достижения этих окончательных результатов нам нужен только один властный акт той верховной воли, которая вмещает в себе все воли нации, которая выражает все ее стремления, которая уже не раз открывала ей новые пути, развертывала пред ее глазами новые горизонты и вносила в ее разум новое просвещение.

Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или вы находите, что призываю для нее бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без  сомнения, исполнятся, будут лишь результатом  тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны  в злополучной статье. Во всяком случае, мне давно хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в этом обвинительном  акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге  сводилась к тому, что он был  заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций  мира, далеко от стран, где естественно  должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло  в течение стольких веков; было преувеличением не признать того, что мы увидели  свет на почве, не вспаханной и не оплодотворенной  предшествующими поколениями, где  ничто не говорило нам о протекших  веках, где не было никаких задатков нового мира; было преувеличением не воздать  должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая  одна утешает за пустоту наших  летописей, которой принадлежит  честь каждого мужественного  поступка, каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной страницы нашей истории; наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра  Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина.

Но за всем тем надо согласиться  также, что капризы нашей публики  удивительны.

Вспомним, что вскоре после напечатания  злополучной статьи, о которой  здесь идет речь, на нашей сцене  была разыграна новая пьеса. И  вот, никогда ни один народ не был  так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи, никогда  не бросали в лицо публике столько  грубой брани, и, однако, никогда не достигалось более полного успеха. Неужели же серьезный ум, глубоко  размышлявший о своей стране, ее истории и характере народа, должен быть осужден на молчание, потому что  он не может устами скомороха высказать  патриотическое чувство, которое его  гнетет? Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии  и столь пугливы по отношению  к строгому слову, проникающему в  сущность явлений? Надо сознаться, причина  в том, что мы имеем пока только патриотические инстинкты. Мы еще очень  далеки от сознательного патриотизма  старых наций, созревших в умственном труде, просвещенных научным знанием  и мышлением; мы любим наше отечество  еще на манер тех юных народов, которых еще не тревожила мысль, которые еще отыскивают принадлежащую  им идею, еще отыскивают роль, которую  они призваны исполнить на мировой  сцене; наши умственные силы еще не упражнялись на серьезных вещах; одним словом, до сего дня у нас  почти не существовало умственной работы. Мы с изумительной быстротой достигли известного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит в трепете мир, наша держава занимает пятую часть  земного шара, но всем этим, надо сознаться, мы обязаны только энергичной воле наших государей, которой содействовали  физические условия страны, обитаемой  нами.

Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим  народом. Просмотрите от начала до конца  наши летописи,— вы найдете в  них на каждой странице глубокое воздействие  власти, непрестанное влияние почвы, и почти никогда не встретите  проявлений общественной воли. Но справедливость требует также признать, что, отрекаясь  от своей мощи в пользу своих правителей, уступая природе своей страны, русский народ обнаружил высокую  мудрость, так как он признал тем  высший закон своих судеб: необычный  результат двух элементов различного порядка, непризнание которого привело  бы к тому, что народ извратил бы свое существо и парализовал бы самый принцип своего естественного развития. Быстрый взгляд, брошенный на нашу историю с точки зрения, на которую мы стали, покажет нам, надеюсь, этот закон во всей его очевидности.

Есть один факт, который властно  господствует над нашим Историческим движением, который красною нитью  проходит чрез всю навиу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется  во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом  нашего политического величия, и  истинной причиной нашего умственного  бессилия: это — факт географический.