Принятие христианства и приобщение Древней Руси

При отсутствии письменных данных, синхронных археологическим материалам, можно попытаться привлечь типологический или иконографический методы - для демонстрации хотя бы скрытых формальных корней традиции.

Конечно, каждый обрядовый элемент требует специального исследования и развернутой характеристики, поэтому ограничимся здесь одним, но весьма показательным примером анализа орнамента и формы раннемосковских белокаменных надгробий.

До сих пор исследователи высказывались исключительно в пользу отражения в их орнаментации чрезвычайно древней, дохристианской языческой символики... Ученые при этом опирались, прежде всего, на сходство резных орнаментов и композиций надгробий с приемами украшения деревянной утвари (прялок, вальков, посуды и пр.) в России XVII-XIX вв.

...Действительно, приемы и  мотивы плит XIII-XV вв. очень близки  деревянной трехгранно-выемчатой  рези посадских мастеров России.

Однако сегодня нельзя пройти мимо ряда хронологических несоответствий. Раннемосковские плиты с трехгранно-выемчатой резьбой вышли из употребления не позднее первой четверти XVII в.; замена новыми мотивами началась примерно на полвека раньше; наибольшее распространение приходится на конец XV-сер. XVI вв.; достаточно активное развитие мотивов такой резьбы прослеживается уже в XIV-XV вв. и даже ранее, в конце XIII ст... В то же время деревянные изделия с подобными мотивами не заходят далее XVII в., в основном это - XVIII-XX вв...

Если тридцать-сорок лет назад можно было апеллировать к плохой сохранности деревянных изделий средневековья, то сегодня мы достаточно знакомы с археологическими находками Новгорода, Москвы и других городов, чтобы весьма решительно указать на отсутствие среди них деревянных вещей с трехгранно-выемчатыми орнаментами раньше конца XVI-XVII вв.”.

Другими словами, непременным условием доказательства не только “похожести”, но и семантического совпадения в каких-то элементах обряда является наличие непрерывного ряда источников, позволяющих непосредственно проследить эту преемственности. Все прочие аналогии могут послужить лишь основанием для догадки, нуждающейся в солидном обосновании.  

Разработка надежных критериев выявления языческих пережитков заставляет в последние годы многих исследователей пересмотреть свои выводы и несколько “смягчить” свои утверждения относительно двоеверности жителей Древней Руси. В качестве примера приведу две характеристики, сформулированные одним и тем же автором, И.П. Русановой, по поводу одного и того же памятника. Их разделяет всего несколько лет.

“Крупный культовый центр на Збруче был, вероятно, широко известен в славянских землях. Сюда приходили язычники с территории хорват, волынян, возможно и дреговичей, вы том числе жители городов, о чем свидетельствуют находки соответствующих предметов. Святилища на Збруче посещали и представители господствующих классов, приносившие в дар богам серебряные и золотые вещи, например, колты - украшения знатных женщин, мечи и шпоры, принадлежавшие привилегированным лицам. Среди паломников были даже христиане, оставившие на капищах нательные кресты и иконку, возможно и священники, которым принадлежали роскошные кресты-энколпионы и кадило”.

“Среди приверженцев язычества были и представители богатых слоев общества, которые могли оставить на святилищах серебряную гривну, золотые и серебряные височные кольца, меч и шпоры - атрибуты конных воинов, перстень-печать, принадлежащий княжескому или боярскому роду. Предметы христианского культа (кресты и иконка) могли быть отняты у христиан и отданы язычниками в дар своим богам или были принесены сюда самими христианами, ищущими помощи у старых богов”.  

Близкие по своей сути проблемы возникают и при работе с фольклорными источниками. Здесь, вероятно, следует вспомнить выдающиеся труды А.Н. Веселовского, который развил мысль Ф.И. Буслаева о многослойном составе русского эпоса, об осложнениях, с которыми столкнулась исходная основа фольклора. Веселовский выступил против узкого понимания мифологического истолкования всего народнопоэтического творчества христианской поры. При этом выдающийся исследователь фольклора вполне справедливо полагал, что при близости исходных условий “мифический процесс может независимо повториться на двух совершенно различных почвах” и вызвать при этом одинаковые формы.

В средние века, “вторую пору великого мифического творчества”, были созданы христианские мифы, “в которых, - согласно А.Н. Веселовскому, - вследствие единства психического процесса могли самостоятельно воспроизвестись образы и приемы языческого суеверия”.

Христианские заговоры часто “столь похожи на древние языческие заклятия не потому, что повторяют их в новой форме, а вследствие самостоятельного воспроизведения мифического процесса на христианской почве”.

Стремление приверженцев существования “двоеверия” любой христианский образ непременно подвести под языческий миф потеряет свою силу, если будут учтены жизненные процессы народного творчества (“физиология фольклора”, по Веселовскому). Мифологи упускают из виду ту “пластическую силу”, “которая творит в сказке, песне, легенде, не столько развивая их внутреннее содержание (что собственно и принадлежит мифологической экзегезе), сколько их чисто формальную сторону”.

Очевидно, фольклорные явления нельзя сводить только к мифологии, многое в них (согласимся с А.Н. Веселовским) может и должно быть объяснено. “единственно тою силою фантазии, которая творит ради самого творчества, без всякого отношения к развитию затаенной внутри мифической основы. Чем более теряется сознание этой основы, чем чаще меняется мифологическая почва, например, при смене одной религиозной системы другою, тем более открывается простора самостоятельному действию этой пластической силы, не связываемой более внутреннею потребностью точно выразить содержание поблекшего мифа”.

К этому трудно что-либо добавить. Судя по всему, дальнейшая разработка вопросов методологии и методики изучения реликтовых слоев информации в сравнительно поздних источниках позволит существенно уточнить наши представления о механизмах и результатах взаимодействия различных традиций в рамках единой формировавшейся культуры Древней Руси. Пока же можно привести несколько выводов (Н.И. Толстого и М. Элиаде), которые на сей день представляются достаточно обоснованными.

1. “Христианство лишь  частично уничтожило довольно  свободную и в некоторых отношениях  достаточно аморфную структуру  язычества, поставило его в иные  условия и подчинило своей  значительно более высокой иерархии  ценностей. Бытовое христианство  предоставило языческим мифологическим  персонажам и представлениям  статус “нечистой силы”, отрицательного  духовного начала, противостоящего  силе “крестной”, чистой и преисполненной  святости. Образно говоря, в народном  фольклорном представлении небо  оказалось занятым силами небесными, праведными и божественными, преисподняя, подземный мир, болота, ямы и овраги - силами нечистыми и темными, а земля - место борьбы двух  миров и начал, и человек и  его душа - средоточие этой борьбы. Силы эти все же неравноправны  и не равновелики, ибо воля  Божья и промысел Божий господствует  над всем и определяет все. Такое народное христианское  мировоззрение, типичное для славян  обеих конфессий - православной и  католической, нельзя считать и  называть двоеверием, поскольку  оно цельно и представляет  собой единую систему верований”.

2. “Для крестьян Восточной  Европы такое положение вещей  было вовсе не “оязычиванием”  христианства, а напротив, “охристианиванием”  религии их предков. Когда будет  написана история этой “народной  теологии”, как она проявляет  себя в календарных праздниках  и религиозном фольклоре, станет  ясно, что “космическое христианство”  не является ни новой формой  язычества, ни синкретизмом язычества  с христианством. Оно является  совершенно своеобразным религиозным  творение, где эсхатология и сотериология  приобретают космические размеры  народного христианства. С другой  стороны, как раз христианский, а  не “языческий”, дух пронизывает  все эти творения фольклора: все  концентрируется на спасении  человека...”.

3. “Язычество и его  элементы не следует воспринимать  как нечто совершенно чуждое  христианству, как его антипод  во всех отношениях и компонентах. Язычество ...в течение веков, еще  в дохристианскую пору эволюционировало  и во многом сохраняло наслоения  разных периодов”.

В то же время вся христианская образованность III-V вв. н.э. “полна языческих реминисценций. Даже представители церкви тщетно ломают свою природу, стараясь забыть Цицерона. Церковь не в силах преобразить в христианскую идею языческую культуру и, нуждаясь в ней, принуждена принимать ее целиком”.

4. Само это специфическое  явление, которое, видимо, правильнее  во всех отношениях называть  народным христианством, а не  “двоеверием”, вобрало не только  христианскую и языческую (в узком  смысле восточнославянскую) традиции, но и мощный пласт так называемой  городской, ахристианской культуры, во многом определившем характер  и формы нового духовного симбиоза.