Сердце Китайской мудрости

СЕРДЦЕ КИТАЙСКОЙ МУДРОСТИ

            Эта книга — первый не только  в нашей стране, но и в мире  опыт издания антологии даосизма. Но что такое даосизм? Вопрос  этот с давних пор привлекает  внимание исследователей Китая,  однако дать на него краткий  и ясный ответ оказалось совсем  не просто. Ибо «даосизм» —  понятие на редкость многомерное  и многозначное.

            Начать с того, что само слово  «дао», от которого происходят  слова «даосизм», «даосы», «даосский»  и т.д., вовсе не является исключительным  достоянием даосизма. Оно принадлежит  всей китайской мысли, и каждый  философ или ученый человек  древнего Китая видел в нем  обозначение истины или, точнее, глубочайшей правды и праведного  пути жизни. Все китайские мудрецы  — приверженцы Дао. А получилось  так потому, что в Китае ценили  не отвлеченную, логически выводимую  истину, а именно жизненную мудрость, которая, как плод, с течением  времени, предстает итогом долгого  — не бесконечно ли долгого?  — жизненного пути и требует  внутренней, часто даже неизъяснимой  убежденности в своей правоте.  В конце концов у каждого  — своя правда, ибо у каждого  — свой жизненный путь. Каждый  может сам себе быть даосом  — «человеком Дао». А почему  бы и нет?

                Пытаться очертить внешние, формальные  рамки даосизма — дело почти  что безнадежное. Эти рамки,  как легко убедится читатель, чрезвычайно неопределенны и  изменчивы. Но тот, кто способен  посвятить свою жизнь постижению  внутренней правды в себе, кто  увидит в этой правде непреходящий, вечноживой завет и поймет, сколь  далека она от «тьмы низких  истин» света, тот рано или  поздно откроет в даосизме  глубокое, жизненное и очень последовательное  учение.

            Лучший способ понять, что такое  даосизм, — научиться ценить  в жизни не умное, даже не  доброе, а просто долговечное,  неумирающее, что бы то ни  было. Долговечна же не абстрактная  истина, а искренность чувства,  бесконечно долго предвосхищаемого, ожидаемого и потому бесконечно  долго памятуемого. Мудрость Дао  обращена к сердцу каждого  человека, и без радостного и  бескорыстного душевного отклика,  которым держится жизнь каждого  существа, немногого стоит.

            Даос живет тем, что живо  вовеки; он живет самым надежным  — капиталом духа. А это значит, что даосизм есть прежде всего  оправдание традиции. Правда Дао  — это то, что дается нам  прежде, чем мы познаем сами  себя, и она есть то, что перейдет  от нас к будущим поколениям  после того, как мы уйдем. Что  же это? Творцы даосской традиции  дают по видимости туманный, а  по сути очень точный ответ:  все то, что существует «само  по себе» (цзы жань), что не  порождено людским умствованием  и озабоченностью, что не несет  на себе печати натуги, напряжения, насилия.

            Мудрость приверженца Дао —  это не знание и не искусство,  а некое умение — совершенно  неумелое — не затемнять суетным  деланием великий покой бытия;  она прозрачна и светла, возвышенна  и всеобъятна, как само небо.

            Даосизм, таким образом, воплощает  самую сердцевину восточной мысли,  всегда требовавшей от человека  обрести полноту своего бытия  через самоустранение, явить глубину  нежелания, которая таит в себе  самое чистое, самое одухотворенное  желание. Даосизм поэтому не  является философией, ибо он не  интересуется определениями понятий,  логическими доказательствами и  другими процедурами чистого  умозрения. Не является он и  религией трансцендентного Бога, требующего от своих поклонников  веры и послушания. Его нельзя, наконец, свести и к искусству,  мастерству, практике в собственном  смысле слова, ибо мудрость  Дао не утверждает необходимости  что-либо делать. Скорее, даосизм  — это путь цельного существования,  в котором умозрение и действие, дух и материя, сознание и  жизнь оказываются собранным  в свободном, беспредельном, «хаотическом»  единстве. Такое единство насквозь  парадоксально, и потому даосские  учителя умолкают, когда от них  требуется объяснить их мудрость. Как сказано в книге «Дао-дэ  цзин» — главном каноне даосизма: «Знающий не говорит, а говорящий  не знает».

            И в другом месте: «Когда  низкий человек слышит о Дао,  он смеется. Если бы он не  смеялся, это не было бы Дао».

            Мудрость Дао — это безумство  мира сего. Безумство даже для  того, кто произносит слова о  Дао, ясно сознавая невозможность  говорения о сем предмете. Нужно  ли удивляться тому, что в традиционном  образе даоса так силен элемент  иронии, юмора, до странности ненарочитого  шутовства? Шутовства, конечно,  премудрого, ведь настоящий шут  смеется над самим собой. Во  всяком случае, ничего примитивного  и грубого, никакой дикарской  пленённости инстинктом в даосском  прославлении «естественности»  нет. Напротив, нужна необыкновенная  ясность сознания и недюжинная  сила воли для того, чтобы воистину  принять инстинкт, осветить его  темные глубины светочем духа, ввести бессознательную данность  жизни в одухотворенный, по музыкальному  изящный и законченный ритм  бытия. Среди всех великих учений  мира даосизм стремится к достижению  этой цели, пожалуй, с максимальной  серьезностью и настойчивостью.

            Даосские мудрецы ничего не  доказывают и не проповедуют.  Они даже не учат какому-нибудь  «образу жизни». Их цель — дать  верную жизненную ориентацию, указать  путь к средоточию жизненного  опыта — вечноотсутствующему  и вездесущему.

            Не будучи в строгом смысле, как уже говорилось, ни философией, ни религией, даосизм странным  образом сочетает в себе черты  того и другого. По учению  даосов, воистину существует лишь  великое Дао — предвечное, бесконечное,  немыслимое, не имеющее «образа,  вкуса или запаха»; никем не  сотворенное, оно «само себе  ствол, само себе корень»; оно  беспристрастно охватывает и  вмещает в себя все сущее,  подобно всеобъятному и бездонному  небу. Даосы называют его «Высшим  учителем», «Небесным предком», «Матерью  мира» или даже «Творцом вещей», но они не ждут от этого  Первопринципа заинтересованности  в их личной судьбе или судьбе  целой вселенной. Ибо в мире  все происходит «само собой»: каждое мгновение времени и  каждая частица бытия совершенно  самодостаточны.

            Последнее утверждение означает, что и само Дао не является, в сущности, принципом мироздания. Дао, утверждается в даосской  литературе, «не может владеть  даже собой», оно «обладает, не  владея». Дао ежемгновенно и  непрестанно изменяется, изменяет  себе, «теряет себя» в мире  конечного и преходящего. Но, поистине, нет ничего постояннее непостоянства.  В своем самопревращении Дао  пребудет вечно.

            Отсюда то важное место, которое  занимает в даосизме учение  о космогенезе, творении всего  сущего. Даосы учат, что мир возник  из первозданного Хаоса, который  они именуют также Единым дыханием (и ци), Изначальным дыханием (юань  ци) или Великой пустотой (тай  сюй), еще точнее — пустотой  материнской утробы, внутри себя  вскармливающей все сущее. Творение  же мира есть результат самопроизвольного  деления первичной целостности  Хаоса. Сначала Хаос, или Единое  дыхание, разделилось на два  полярных начала: мужское, светлое,  активное начало Ян и женское,  темное, пассивное начало Инь;  из «двух начал» выделились  «четыре образа», соответствующие  четырем сторонам света; «четыре  образа» породили «восемь пределов»  мироздания и т.д. Эта схема  записана в древнейшем китайском  каноне «И цзин» («Книга Перемен»), содержащем общий для всей  китайской традиции свод графических  символов мирового процесса Дао.  В основе символики «И цзина»  лежат восемь так называемых  триграмм, представляющих собой  комбинации из трех черт двух  видов: сплошной (символ Ян) и прерывистой  (символ Инь). Существовала и другая  числовая схема космогенеза: одно  рождает два (Инь и Ян), два  рождает три (Небо, Земля, Человек), а три рождает всю тьму вещей.

            Как бы там ни было, мир, по  представлениям даосов, есть «превращенное  Единое», плод метаморфозы Дао.  В даосской традиции в этой  связи говорилось и о превращении  первочеловека, каковым считался  полулегендарный основоположник  даосизма и верховное божество  даосской религии Лао-цзы, именовавшийся  также Высочайшим Старым правителем. Мир для даосов — это «превращенное  тело» (хуа шэнь) Лао-цзы. А это  значит, что между сердцем человека  и телом предвечного Дао существует  глубочайшая внутренняя связь.  Человек и мир в даосизме  нерасторжимы и взаимозаменяемы,  как микрокосм и макрокосм.

            Тема превращения, творческих  метаморфоз бытия — центральная  тема даосской мысли. Для даосов  ни формы, ни бесформенное не  являются реальными. Или, как  говорится в даосских книгах, «пустота не может одолеть  десять тысяч вещей». Подлинная  реальность для даосов — это  самое превращение. Даосы мыслят  в категориях не сущностей  или идей, а отношений, функций,  влияний. Для них в мире «ничего  нет», но сами связи между вещами, сама Встреча (пусть даже несуществующего!), несомненно, реальны. Истины, может  быть, вовсе нет. Но метафора  истины, бесчисленные отблески реальности  точно существуют. Конечно, не  нужно быть ни китайцем, ни  даосом для того, чтобы понять  простую правду: все течет... Не  говорил ли Гете, что в этом  непрерывно меняющемся мире все  есть только метафора? Но даосы  сделали это бесхитростное наблюдение  ступенью к верховной мудрости  мира.

            Итак, даосская картина мира —  это бесконечно сложный, подлинно  хаотический узор явлений, где  нет одного привилегированного  образа, одной «единственно верной»  идеи. «Вся тьма вещей — словно  раскинутая сеть, и нигде не  найти начала», — говорит древний  даосский мудрец

            Чжуан-цзы. Существует даосская  «наука Хаоса» (она записана в  «Книге Перемен»), описывающая порядок  взаимодействия сил в мировом  узоре. Но существует и даосское  «искусство Хаоса» (выражение из  книги Чжуан-цзы), и в этом нет  ничего странного, ведь Хаос  и человеческая деятельность  обладают одинаковой природой: и  то, и другое есть реальность  всецело конкретная и текучая.  Несотворенный первозданный Хаос  без остатка изливается в рукотворный  хаос эстетически свободной жизни  — жизни, ставшей искусством. И мы наблюдаем воочию действие  Великого Дао в образах китайской  классической живописи или произведениях  китайской пластики, где формы  выходят за собственные пределы,  тают в паутине и дымке Бесформенного,  где вещи само по себе нереальны,  реально же пронизывающее их  Единое дыхание мира.