Сциентизм и антисциентизм

Дилемма сциентизма и антисциентизма — одна из ключевых в современной  культуре, когда, с одной стороны, наука и технология переживают небывалый  расцвет, а с другой — все более  очевидной становится оборотная  сторона прогресса.

Сциентизм — представление  о науке как ключевом явлении  человеческой цивилизации и единственном пути познания мира. Он не представляет собой оформленного направления  в философии и проявляется  во многих философских течениях Нового времени, а также в мировоззрении  людей этой эпохи. В наибольшей степени  сциентистские идеи свойственны  философии эпохи Просвещения, позитивизму  и марксизму.

Сторонники антисциентизма, напротив, не рассматривает науку  как основополагающую область, отдавая  должное другим сторонам культурной жизни — религии, искусству, философии, которые невозможно свести к научному познанию.

С некоторой долей условности можно выделить две стороны дискуссии  сциентизма и антисциентизма — «практическую» и «философскую». Под сциентизмом  часто имеют в виду преклонение  перед плодами технического прогресса, значительно облегчившими жизнь  людей, способствовавшим социальному  равенству и преодолению ряда общественных проблем. Антисциентисты указывают на оборотную сторону  технического прогресса — развитие военных технологий, которые теперь могут угрожать жизни всего человечества, вызванный промышленным ростом экологический  кризис, биоэтические проблемы. Наиболее радикальные представители высказываются  даже за необходимость полной остановки  технического развития. Это «практическая» сторона диллемы, которая связана  с технологическими приложениями науки. Наука, однако, не сводится к технологии и представляет собой совершенно иную сторону человеческой деятельности. Технология направлена на решение тех  или иных практических задач, стоящих  перед человеком. Наука направлена на поиск нового знания о материальном мире вне зависимости от его практической важности. Безусловно, научное знание о природных явлениях способствует развитию технологии, и наоборот, технологические  инструменты открывают новые  возможности для научных изысканий. Но все же, технология возникла куда раньше науки и до сих пор развивается  во многом благодаря методу проб и  ошибок, не требующему научного понимания  происходящего. Вопрос о том, насколько  ученые ответственны за технологические  применения их открытий, остается дискуссионным, но различия науки и технологии очевидны. Поэтому практическую сторону (анти)сциентизма было бы правильней назвать (анти)техницизмом. Тогда как собственно сциентизм  — это выход научного метода за рамки исследования природы и  его вторжение в области, традиционно  осваиваемые гуманитарными дисциплинами и вненаучными способами познания. Иными словами, это выход науки  за присущие ей границы.

Представление о том, что  наука не имеет (или не должна иметь) каких-либо границ, верно лишь отчасти. Действительно, любые явления и  природы, и культурной жизни человека могут быть подвергнуты научному изучению — систематизации, классификации, поиску причин и т.п. Это изучение позволяет создать более или  менее полные модели явлений, с помощью  которых можно делать проверяемые предсказания и упорядочивать поступающие факты. Однако эти модели не исчерпывают реальности во всей ее полноте. Дело в том, что сами принципы научного исследования накладывают определенные ограничения на познание, попытка преодолеть которые означает отказ от науки в строгом смысле этого слова и переход к вере или мифу.

Слово «миф» в обиходной  речи обозначает фальсификацию или  выдумку. Однако в культурологи миф  — система представлений, призванная ответить на вопрос о происхождении  мира в целом и месте человека в нем. Попытки разграничить сферы  разума и веры предпринимались уже  в Средние Века и были продолжены в Новое Время. На заре науки основной задачей было разграничить области  объективного знания и богословия. Так, Г. Галилей, оправдывая свои гелиоцентрические  представления, ввел ряд принципов  для такого разграничения:

«1. Ошибаются те, кто считает, что следует всегда придерживаться "буквального значения слов", поскольку  тогда в Писании, пишет Галилей  в письме дону Бенедетто Кастелли в 1613 г., обнаружились бы не только различные  противоречия, но и страшная ересь  и даже богохульство; пришлось бы наделить Бога ногами, руками, глазами, телесными  и человеческими эмоциями - такими, как гнев, раскаяние, ненависть, а  также иногда забвением прошлого и незнанием будущего.

2. Из этого следует,  что, поскольку Писание "обращено  к простому народу", его "повествования  должны вызывать истинные чувства  и размышления, так, чтобы чувства  не тонули в словах".

3. Писание "не только  может, но и действительно должно  открывать за внешним значением  слов нечто более глубокое". Ведь авторы обращались к "грубым  и неорганизованным народам".

4. "И поскольку очевидно, что две истины никогда не  могут противоречить одна другой, задача комментаторов Священного  Писания найти истинный смысл  текстов, согласующийся с естественными  заключениями, к которым нас привели  очевидный смысл или необходимые  доказательства".

5. Таким образом, наука  становится одним из инструментов  интерпретации Священного Писания.  Действительно, "уверившись в  некоторых суждениях, мы должны  воспользоваться ими как удобнейшим  средством для истинного истолкования  Писания".

6. С другой стороны,  Галилей утверждает в письме  к монсеньору Пьеру Дини в  1615 г., что нужно очень осторожно  подходить к "естественным  заключениям, не связанным с  верой, к которым могут привести  опыт и необходимые доказательства". "Было бы опасно приписывать  Священному Писанию какое-либо суждение, хотя бы один раз оспоренное опытом". Действительно, "кто сможет положить предел человеческой мысли? кто посмеет утверждать, что нам уже известно все, что можно узнать о мире?"

7. Писание не могут толковать  не сведущие в науке люди. Наука  идет вперед и поэтому опасно  навязывать Священному Писанию  идеи (например, Птолемея), которые впоследствии  могут быть опровергнуты. Так  что "для всего, связанного  со спасением и утверждением  веры, как можно с уверенностью  сказать, по надежности мы никогда  не найдем никакого другого  значимого и эффективного учения. И, возможно, было бы лучшим  советом не добавлять без необходимости  другие; явилось большим беспорядком  вводить их по требованию лиц,  которые, даже если говорят  по наитию свыше, совершенно  лишены понимания, необходимого  для того, чтобы пусть не опровергнуть, но хотя бы понять доказательства, с помощью которых точные науки  выводят некоторые заключения".»

Итак, согласно Галилею, Священное  Писание может выступать в  качестве авторитета лишь в моральной  и религиозной сферах, тогда как  описание устройства природы явно не входит в его задачи. Как известно, Галилею не удалось убедить в  этом верха Католической церкви того времени. Во многом недоверие богословов к гелиоцентрической системой было связано с тем, что она ассоциировалась  с оккультно-магической традицией  герметизма, ярким представителем которой  был Д. Бруно. В герметизме солнцу придавался божественный статус, с  чем и связано восторженное принятие сторонниками этого течения гелиоцентризма; едва ли Бруно и его последователи  были способны понять и оценить его  научный смысл. Кстати, по тем же причинам гелиоцентризм не принял и  такой выдающийся естествоиспытатель, как Р. Бэкон: стремясь очистить науку  от магических пережитков, он отвергнул  и эту полюбившуюся герметистам  концепцию.

Со временем ситуация изменилась на противоположную. Именно с Р. Бэкона, а также Р. Декарта, берет исток  сциентизм эпохи модерна. Их эпоха  — XVII в. — была трагичной для истории  Европы. Религиозные войны, длящиеся к тому времени уже более столетия, и безуспешные попытки примирения враждующих конфессий привели к  всеобщему разочарованию в религии. Тем самым она перестала играть роль всеобщего объединяющего начала, и эта роль постепенно перешла  к науке, направленной на обустройство земной жизни людей с помощью  техники. Идеи «научно-технического рая» прослеживаются со времен «Новой Атлантиды» Ф. Бэкона. Но Бэкон и Декарт видели в науке не только познавательную и практическую ценность: они видели в ней орудия морального и нравственного  совершенствования человека, которые  ранее рассматривались как прерогатива  религии. По их мнению, в конечном итоге  наука может обеспечить не только освоение природы в интересах  человека, но даже преодоление его  смертной природы.

Идеи о могуществе человеческого  разума получили бурное развитие в XVIII в., в эпоху Просвещения. Философы Просвещения были склонны рассматривать  религию как пережиток прошлого, средство управления невежественным народом  и т.п. Но тогда же появляются и  мыслители, предостерегающие от необоснованных надежд, связанных с научным прогрессом: так, Ж.-Ж. Руссо отмечал, что науке свойственен долгий путь ошибок, прежде чем она находит истину. Еще больше этот пессимистический настрой заметен у Дж. Беркли: "Если люди взвесят те великие труды, - писал он, - прилежание и способности, которые употреблены в течение стольких лет на разработку и развитие наук, и сообразят, что, несмотря на это, значительная, большая часть наук остается исполненной темноты и сомнительности, а также примут во внимание споры, которым, по-видимому, не предвидится конца, и то обстоятельство, что даже те науки, которые считаются основанными на самых ясных и убедительных доказательствах, содержат парадоксы, совершенно неразрешимые для человеческого понимания, и что в конце концов лишь незначительная их часть приносит человечеству кроме невинного развлечения и забавы истинную пользу, если, говорю я, люди все это взвесят, то они легко придут к полной безнадежности и к совершенному презрению всякой учености". В том же духе высказывался и Д. Юм: "Не требуется даже особенно глубокого знания для того, чтобы заметить несовершенное состояние наук в настоящее время; ведь и толпа, стоящая вне храма науки, может судить по тому шуму и тем крикам, которые она слышит, что не все обстоит благополучно внутри его. Нет ничего такого, что не было бы предметом спора и относительно чего люди науки не держались бы противоречивых мнений. Самые незначительные вопросы не избегают наших прений, а на самые важные мы не в состоянии дать какого-либо достоверного ответа".

Тем не менее, именно научный  разум в эпоху Просвещения  занял место отвергнутого Бога, и  понятия «знание» и «научное знание»  стали рассматриваться как синонимы. Поэтому И. Канту пришлось проделывать  работу, обратную той, что проделывал Галилей, а именно — выделить области, в которых научный разум не может считаться авторитетом.

Границы научного разума были обозначены Кантом в ряде антиномий  — противоположных утверждений, из которых нельзя сделать объективный  выбор. Одна из них — о начале мира в целом: мир имеет начало — мир не имеет начала. Понятно, что предположение о вечности мира не может быть проверено путем  научного исследования: мы можем изучать  мир лишь тогда, когда он уже существует. Сейчас возраст Вселенной считается  достаточно четко установленным. Однако Вселенная, в представлении современной  космологии, не тождественна всему  материальному миру: ее «окружает» физический вакуум, в котором потенциально могут возникать и другие вселенные. Поэтому материальный мир «старше» нашей Вселенной, и вопрос о его  возникновении остается открытым. Существовал  ли он вечно? Научного ответа на этот вопрос нет. Важнейшие критерии научности  — верифицируемость, возможность  доказательства (Л. Витгенштейн), и фальсифицирумость, принципиальная возможность опровержения (К. Поппер). В данном случае ни тот, ни другой критерий использован быть не может.

Научное исследование предполагает оппозицию (противопоставление) изучающего субъекта и изучаемого объекта —  этот принцип был осознан еще  Р. Декартом, противопоставившем «вещь  мыслящую» «вещи протяженной». Понятно, что субъект (исследователь) сам  является частью мира, и он не способен взглянуть на него «извне». Именно поэтому  «мир в целом» не может быть объектом научного изучения. Мы можем изучать  лишь части, отдельные явления мира, но не вопрос о его возникновении, возрасте или причинах существования.

Та же оппозиция не позволяет  сделать объектом исследования человека в целом — ведь исследование тоже ведется человеком, который поэтому  не может смотреть на «человека» со стороны. Недоступным для исследования оказывается субъективный полюс  личности, ее «Я». Поэтому категоричные суждения о природе внутреннего  мира человека не могут считаться  научными. Например, утверждение «психика имеет материальную природу» невозможно проверить научным методом. Допустим, исследователь установил соответствия между изменениями, происходящими  в мозге, и определенными формами  мыслительной деятельности испытуемого. Можно ли на основании таких наблюдений делать утверждения о материальности психики? Нет: ведь и сам исследователь  обладает психикой, которая в данном наблюдении остается «за кадром». Чтобы  проверить ее на «материальность», нужен еще один наблюдатель, и  так до бесконечности. Это т.н. психофизическая  проблема — прямое следствие противопоставления объекта и субъекта. Она оставляет  суждения о природе человека (например, наличии или отсутствии бессмертной  души) свободными от вмешательства  науки. Поэтому сфера свободной  воли человека также остается вне  круга познаваемой наукой естественной причинности. На этом основании И. Кант отделил «науки о свободе» от естественных наук: область свободы воли остается прерогативой веры и вненаучных форм познания.

Сходное ограничение научного метода — невозможность познания единичного. Начальная установка  науки на поиск закономерностей  в природе предполагает, что она  изучает повторяющиеся явления. Поэтому невозможны, например, научные  суждения о реальности сверхъестественных явлений (чудес). Чудо, по определению, единичное, неповторимое событие, в  отличие от обычных явлений природы. К примеру, будучи подброшены, камни  обыкновенно падают на землю, и можно  установить закономерности их падения (скорость, ускорение и т.п.). Однако утверждение о том, что один камень не упал, а, скажем, завис в воздухе, не может быть ни доказано, ни опровергнуто, коль скоро это явление более  не повторяется. С научной точки  зрения можно только констатировать, что это явление не определяется известными естественными законами, но нельзя судить о том, могут ли существовать законы помимо естественных (например, Божественная воля).