Русская философия XIX века

Особый тип  миросозерцания русского народа, особый тип национальной психологии состоит в познании жизни не столько разумом, как на Западе, сколько сердцем, душой; интуитивное знание не заключено в тиски формул и понятий; оно едино, цельно и многогранно как сама жизнь. Духовность такого рода неотделима от религиозной веры. Русская же вера имеет «чистейший» источник – византийское православие. Этому типу религии свойственна «соборность» (объединение людей на основе любви к Богу и друг к другу). Хомяков считал, что западное вероисповедание – католицизм и протестантизм утилитарны, где отношение человека к Богу и друг к другу рассматриваются, исходя из расчета пользы, а не любви.

Все это приводит их к мысли о великой и высокой  миссии России, которая даст миру новую  культуру, об особом цивилизованном пути русского народа.

Западники же (А.И. Герцен, Н.П. Огарев, Т.А. Грановский и  др.), анализируя экономическое, политическое, культурное отставание России от мировой  цивилизации, пытались выяснить причины, которые сдерживают ее общепрогрессивное  развитие, и усмотрели их в национальных особенностях и традициях. Поэтому единственной возможностью для дальнейшего развития России является повторение пути Европы. Западники пропагандировали и защищали идею ''европеизации'' России. Считали, что страна должна ориентируясь на Западную Европу в исторически краткий срок преодолеть вековую экономическую и культурную отсталость, стать полноправным членом европейской и мировой цивилизации.

В полемиках с западниками  и в спорах между собой ведущие  славянофилы нередко отстаивали идеи определенно консервативные, близкие, по утверждению самого активного из них в политическом отношении Ю.Ф. Самарина, к западному консерватизму. Но, как правило, это не был узкополитический консерватизм, и такого рода идеи (монархизм, антиконституционализм) необходимо, во-первых оценивать конкретно-исторические. Совершенно очевидно, что монархизм отнюдь не чужеродный элемент в идеологии не только консерватизма, но и европейского либерализма середины прошлого века. Во-вторых, его нужно рассматривать в контексте общекультурной роли славянофилов как последовательных «самобытников» и традиционалистов, отстаивавших необходимость самостоятельного развития русской культурной и общественной жизни, ее независимость от влияния иностранных образцов. Антикоституционализм славянофилов связан, прежде всего, с их мечтой о государственном устройстве в «славянском духе» и вовсе не равнозначен антидемократизму: российские «тори» (как назвал себя и своих единомышленников Ю. Самарин) постоянно отстаивали свободу слова и печати, свободу совести, выступали против цензуры, признавали неизбежность развития в России выборных, представительных институтов.

В своем споре с русскими западниками и в критике современного им Запада крупнейшие славянофилы А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, братья К.С. и И.С. Аксаковы, Ю.Ф. Самарин опирались и на собственное глубокое знание западной духовной традиции, и на накопленный в ее же русле опыт критического осмысления путей целей развития европейской цивилизации.

В лице славянофилов послепетровская русская культура активно и страстно включилась в общеевропейский спор-диалог о смысле истории, подлинном и мнимом прогрессе, национальном и общечеловеческом в культуре. И пристально следя за любыми тенденциями в европейской философии и социологии, славянофилы вполне осознанно и целенаправленно использовали, а в случае необходимости критиковали идеи Гегеля, Шеллинга, европейского романтизма и многих других течений. Своеобразие славянофильских оценок и выводов, в конечном счете, определялось не западными, а российскими «корнями»: общей социальной ситуацией в стране, спецификой отечественной духовной традиции. В последней, славянофилы, будучи религиозными мыслителями, особую роль отводили православию, и их религиозный и богословский опыт, обращение к патристике оказали существенное воздействие на весь комплекс развиваемых ими идей. В дальнейшем религиозно-философские искания, начатые славянофилами, были продолжены, став серьезной традицией русской литературы и философии.

Ведущие представители славянофильства не были создателями законченных философских или социально-политических систем. Славянофильство имеет мало общего с философскими школами и направлениями западного образца. Кроме того, каждый из славянофилов имел собственную, самостоятельную позицию по многим философским и социальным вопросам и решительно ее отстаивал. Тем не менее славянофильство как направление мысли, безусловно, обладало внутренним единством и никоим образом не являлось внешне формальным объединением отдельных, чуждых друг другу мыслителей во имя достижения определенных политических или идеологических целей. А то, что данное единство было противоречивым, во многом обеспечило способность славянофильского кружка к существованию и развитию на протяжении нескольких десятилетий.

3. Историософия П.Я. Чаадаева

Российское западничество 19 в. никогда не было единым и однородным идейным течением. Среди общественных и культурных деятелей, считавших, что единственный приемлемый и возможный для России вариант развития – это путь западноевропейской цивилизации, были люди самых разных убеждений: либералы, радикалы, консерваторы. На протяжении жизни взгляды многих из них существенно менялись. Так, ведущие славянофилы И.В. Киреевский и К.С. Аксаков в молодые годы разделяли западнические идеалы. Многие идеи позднего Герцена явно не вписываются в традиционный комплекс западнических представлений. Сложной была и духовная эволюция П.Я. Чаадаева, безусловно, одного из наиболее ярких мыслителей-западников.

Петр Яковлевич  Чаадаев (1794-1856) – один из наиболее ярких русских мыслителей. Им были сформулированы проблемы философии человека, социальной истории, оказавших впоследствии влияние, как на западников, так и славянофилов. Он впервые связал вопросы сознания, культуры и смысла истории в единую проблему человеческого бытия, которое имеет иерархическую структуру. На вершине этой иерархической лестницы расположен Бог. Ступенью его эманации является всеобщее сознание. Следующая ступень – индивидуальное сознание. Низшим уровнем является природа как феномен человеческого восприятия и деятельности.

Из знаменитых «Писем»  и других произведений явствует, что  Чаадаев хорошо знал древнюю и  современную философию. В разное время на него оказали влияние  идей различных европейских мыслителей. У него был в философии свой путь, весьма нелегкий, но он всегда шел по нему последовательно и бескомпромиссно.

Чаадаев, несомненно, осознавал  себя христианским мыслителем и стремился  к созданию именно христианской философии. «Историческая сторона христианства, - писал он, - заключает в себе всю философию христианства». В «историческом христианстве» находит выражение сама суть религии, которая «является не только нравственной системой, но важной божественной силой, действующей универсально…».

Культурно-исторический процесс  имел для Чаадаева сакральный характер. Основную роль в развитии общества играет Божественное откровение. Значение развертывающейся на Земле исторической мистерии – универсально и абсолютно, потому что в ходе ее, несмотря на все трагические противоречия, происходит духовное созидание Царства Божия. Русский мыслитель отстаивал именно историческое дело христианской церкви, утверждая, что «в христианском мире все должно способствовать – и действительно способствует – установлению совершенного строя на земле – Царства Божия». Он был убежден, что в истории имеет место подлинный религиозно-нравственный прогресс, поэтому главным средством установления справедливого устройства является религиозное воспитание, руководимое Мировой Волей и Всевышним Разумом, и эта глубокая вера во многом определяла пафос его творчества. Остро чувствуя и переживая священный смысл истории, Чаадаев основывал свою историософию на концепции провиденциализма. Для него несомненно существование «божественной воли, властвующей в веках и ведущей человеческий род к его конечным целям». Для будущего «Царства Божия» свойственны равенство, свобода и демократия.

Оценивая провиденциальный характер историософии Чаадаева, необходимо учитывать, что в своих работах  он постоянно подчеркивал мистический  характер действия этой «божественной воли», писал о «тайне Промысла», о «таинственном единстве» христианства в истории и т.д. Чаадаевский провиденциализм зиждется отнюдь не на рационалистических предпосылках. Для него далеко не все действительное разумно. Скорее, напротив, самое главное и решающее – действие Провидения – принципиально недоступно разуму. Критически относился русский мыслитель и к «суеверной идее повседневного вмешательства Бога». И тем не менее нельзя не видеть, что рационалистический элемент присутствует в его мировоззрении и играет достаточно существенную роль. Апология исторической Церкви и промысла Божия оказывается средством, открывающим путь к признанию исключительной, едва ли не самодовлеющей, абсолютной ценности культурно-исторического опыта человечества. А точнее – западноевропейских народов.

В своем европоцентризме  Чаадаев не был оригинален. Европоцентризмом, в той или иной степени, страдала практически вся европейская  философская и историческая мысль  его времени. Нет ничего специфического и в признании им огромного духовного значения европейской традиции. Но если для славянофилов высочайшая ценность культурного творчества народов Запада отнюдь не означала, что у прочего человечества не было и нет ничего равноценного и что будущий прогресс возможен лишь при движении по единой исторической магистрали, уже избранной европейцами, то для автора «Философских писем» дело в значительной степени обстояло именно так. Причем говорить в данном случае о каком-то наивном, поверхностном или тем более идеологизированно-несамостоятельном западничестве не приходится. У Чаадаева не было стремления к идеализации западноевропейской истории и тем паче европейской современности. Не был он склонен к прогрессизму, т.е. к тому типу мировоззрения, который в дальнейшем доминировал в западнической идеологии. Но, как и всех остальных сколько-нибудь глубоких российских западников, его, прежде всего, вдохновляла действительно величественная историческая картина многовековой эпохи культурного творчества. Западный путь при всем его несовершенстве есть исполнение сакрального смысла истории, именно западная часть Европейского континента была избрана волей Провидения для осуществления своих целей.

Таким отношением к истории  определяется, в сущности, и симпатия Чаадаева к католицизму. Вероятно, подобное (не мистическое и не догматическое) восприятие католицизма сыграло свою роль в том, что Чаадаев, несмотря на все свои увлечения, веру так и не переменил.

Историософские воззрения  автора «Философских писем» самым непосредственным образом связаны с его критикой России, которая, по его мнению, выпала из того исторического пути, которым шел христианский Запад. «Провидение исключило нас из своего благодетельного действия на человеческий разум… всецело предоставив нас самим себе», - утверждается в первом «Философском письме», публикация которого имела столь роковое значение в судьбе мыслителя. Основания для такого поистине глобального вывода – оторванность России от того исторического пути, которым шел христианский Запад. Оценки Чаадаевым русской истории были очень суровы: «Нам не было дела до великой мировой работы», «мы – пробел в нравственном миропорядке», «в крови русских есть нечто враждебное истинному прогрессу» и т.п.

Существует глубокая связь  между историософией Чаадаева и  его антропологией, имеющей также религиозный характер. Мыслитель исходил в своем понимании человека из традиционного представления о наличии в нем двух начал: природного и духовного. Задача философии состоит в постижении высшей, духовной сферы. «Когда философия, - писал Чаадаев, занимается животным человеком, то, вместо философии человека, она становится философией животных, становится главой о человеке в зоологии». Объект философского исследования - умственная деятельность – изначальна социальна. «Без общения с другими созданиями мы бы мирно щипали траву», утверждал автор «Философских писем». Причем интеллектуальная деятельность имеет общественную природу не только по своему происхождению, но и по содержанию, по самой сути: «Если не согласиться с тем, что мысль человека есть мысль рода человеческого, то нет возможности понять, что она такое».

Западник Чаадаев выступал решительным противником индивидуализма, в том числе и в сфере  гносеологии. Его жестокое, можно  даже сказать, тотальное неприятие  всякого субъективизма подкреплялось  последовательно негативной оценкой человеческой свободы. «Все силы ума, все средства познания покоятся на покорности человека»; «в человеческом духе нет никакой истины, кроме той, какую вложил в него Бог»; «все благо, какое мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе»; «если бы человек смог «полностью упразднить свою свободу», то в нем бы проснулось чувство мировой воли, глубокое сознание свое действительной причастности ко всему мирозданию», подобные утверждения достаточно ясно характеризуют позицию мыслителя. И надо заметить, что такой последовательный антиперсонализм для русской религиозно-философской мысли явление достаточно необычное.

У Чаадаева провинденциалистская установка приобретает явно фаталистические  черты, причем как в историософии, так и в антропологии. Свобода для него неразрывно связана с индивидуализмом, неизбежно приводит именно к индивидуалистическому типу мировоззрения и соответствующему образу действий. Таким образом понятая свобода действительно оказывается «страшной силой». Чаадаев, остро чувствуя опасность самодовольного и эгоистического индивидуализма, предупреждает, что «то и дело, вовлекаясь в произвольные действия, мы всякий раз потрясаем все мироздание». «Предоставленный самому себе, человек всегда шел лишь по пути беспредельного падения», - утверждал русский мыслитель, и такая оценка человеческой деятельности может показаться крайне пессимистической, если конечно, забыть о том, что для него человек и человечество в истории отнюдь не «предоставлены самим себе».

Отрицая индивидуализм, Чаадаев отрицал и свободу, ее метафизическую оправданность, считая (в отличие от славянофилов), что  иной, «третий путь» в философии  невозможен. В истории философской  мысли фатализм в сфере историософии и антропологии часто оказывался связанным с пантеизмом в онтологии. Такую связь можно обнаружить и в миропонимании Чаадаева. «Имеется абсолютное единство, - писал он, - во всей совокупности существ – это именно и есть то, что мы, по мере сил, пытаемся доказать. Но это единство, объективно стоящее совершенно в не ощущаемой нами действительности, бросает чрезвычайный свет на великое Все, - но оно не имеет ничего общего с тем пантеизмом, который проповедует большинство современных философов». Действительно, Чаадаев не был склонен ни к пантеизму натурфилософскому, ни тем более – к материалистическому. В большей степени своеобразие чаадаевского пантеизма связано с традицией европейского мистицизма. Отсюда берет начало постоянный для его творчества мотив высшего метафизического единства всего сущего, учение о «духовной сущности вселенной» и «высшем сознании, зародыш которого составляет и сущность человеческой природы». Соответственно в «слиянии нашего существа с существом всемирным» он видел историческую и метафизическую задачу человечества (не будем забывать о том, что сам исторический процесс имел для него сакральный характер), «последнюю грань усилий разумного существа, конечное предназначение духа в мире».