Одиночество как феномен человеческого бытия

обыденной жизни далеко позади себя. Несерьезное отношение к игре, ее правиламразрушает ее. Если бы шахматисты или артисты на сцене, или играющая с куклойдевочка начали несерьезно относиться к тому," что делают, игра тут жепрекратилась бы или превратилась в пародию (тоже игру, только уже другую).

Игра проходит в определенных границах пространства и времени, в которыхсуществует "игровой мир", – это еще один ее признак. У нее есть начало иконец, она проходит в пространстве, которое предварительно очерчено. Игровымипространствами являются арена цирка, магический круг,место священнодействия,сцена, кинозал, детская песочница и т.д. На таких обособленных, огороженных,освященных территориях имеют силу особые правила. Это будто временные мирывнутри обыденного, созданные для осуществления замкнутого в себе действия.Внутри игрового пространства царят свои особые правила. В несовершенном миреи сумбурной жизни игра создает временное, ограниченное совершенство. То, чтоограничивает своеволие игроков, – не природа, не ее сопротивлениечеловеческим порывам, не враждебность окружающих людей, – сама игра

устанавливает ограничения в виде правил. Даже небольшое отклонение от порядка

игры разрушает ее.Существует выражение "игра без правил". Возможно ли такое? "Игра без правил"– это словосочетание, похожее на "круглый квадрат" или "луч тьмы".

Буквального смысла оно не имеет. А в переносном смысле под таким выражениемможно понимать сумбурную, беспорядочную жизнь. Так бывает, когда людидействуют ради какой-то своей цели, игнорируя нормы взаимоотношений с другимилюдьми, выработанные культурой. Это нечто противоположное подлинной игре.Нарушения правил, если это не случайные ошибки, могут быть двух видов:

"шулерство" и "бунтарство". Шулер только делает вид, будто  играет в ту жеигру, что и другие участники, или вообще во что-нибудь играет. По существу,он не признает духа данной игры. "Бунтарь" же открыто "отбрасывает карты" иобъявляет, что не признает этой игры и ее правил.Наличие структуры обеспечивает игре повторимость и одновременно вариативность, изменчивость действий в определенных границах.

Повторимость игры проявляется в двух аспектах. Во-первых, почти во всехразвитых формах игры (особенно в художественных произведениях, обрядах,ритуалах) встречаются элементы повтора, рефрена, чередования.во-вторых,наличие устойчивой структуры позволяет повторять всю игру целиком (шахматнаяпартия, мелодия, стихи и т.д.). Возможность воспроизвести, "возродить" игруделает ее культурной ценностью, которая передается как традиция.Вариативность, также основанная на структуре, придает игре творческий,свободный дух, без которого она не была бы игрой, а превратилась бы в

рутинную, бездушную работу, как на конвейерном производстве. Место длявариативности есть во всякой подлинной игре: даже когда музыкант исполняетпроизведение точно по нотам, он способен в определенных рамках отклоняться отмеханичной, жестко заданной репродукции, вызывая у слушателей чувстванеожиданности, сопереживания и увлечения живыми, одушевленными пульсациямизвуков. В такой деликатной, уместной, негрубой вариативности проявляетсяталант исполнителя.Реальность игровых предметов двойственная, замечает Финк: во время игры онистановятся не тем, что они есть сами по себе. В них будто вселяется некий

дух, присутствие которого ощущают только участники игры или еезаинтересованные зрители. Человеку, не вовлеченному в события игры, кажетсянелепым поведение игроков и зрителей (припомните, что вы думаете офутболистах и футбольных болельщиках – фанатах, если вы сами не болельщик ине поддаетесь магии мяча). Вообще игра – это не предмет, с которым человекдействует. Игра выступает по отношению к ее участникам как реальность,которая их превосходит, втягивает их в себя, придает им свой дух. Активность,"материальная энергия" игры исходят от человека, но определенную "форму"человеческой энергии придает структура игры.Элемент напряжения, считает Й.Хёйзинга, занимает в игре особенное место. Внем проявляется неопределенность, неустойчивость, какая-то ещенереализованная возможность, ради которой (или против которой) нужны усилия,успех которых не гарантирован. В напряжении есть стремление к разрядке,расслаблению. Оно особенно заметно в индивидуальных играх на ловкость исообразительность (головоломки, компьютерные игры, стрельба по мишени).Напряжения возрастают по мере того, как игра все более превращается всоревнование, а в азартной игре и спорте они достигают высшей степени.

Напряжения игры подвергают играющего испытанию на силу, выдержку, упорство,находчивость, отвагу, выносливость. Вместе с тем проверяются и духовныекачества, ведь, несмотря на желание выиграть, нужно держаться в рамкахдозволенного. Таким образом, хотя игра сама по себе лежит "по ту сторонудобра и зла", элемент напряжения придает ей определенное этическое значение.В игре нам всегда кто-то или что-то противостоит, – даже в играх, не имеющиххарактера соревнования. В конечном счете,игры "в одиночку" вообще не бывает.

     3.3 Цели Игры.

Чтобы игра происходила, "другой" не обязательно должен в ней участвовать, но всегда при этом есть что-то, с чем ведется игра и что отвечает встречным ходом на ход игрока. Если результат каких-нибудь усилий в точности известен наперед, то здесь нет игры. Она существует лишь тогда, когда есть риск. Играть можно только при наличии неких шансов, возможностей как благоприятного, так и неблагоприятного исходов. Именно этот риск придает игре очарование: можно испытать сладость свободы решения, которая сопряжена с риском неудачи. Всякое действие, свободно совершаемое человеком, мотивировано какой-нибудь целью. Действие и его цель могут непосредственно сочетаться – когда само действие несет удовлетворение (еда, питье, половой акт), а могут взаимно исключаться одно другим: или делать – или получать удовлетворение (например, работа, выполняемая только ради заработка). Действия первого рода сами по себе являются удовлетворением биологической потребности; действия второго рода не удовлетворяют непосредственно потребностей, а только служат условием удовлетворения в будущем. Особенность игры состоит в том, что она не является удовлетворением биологических потребностей (как и труд), но вместе с тем она дает удовлетворение сама по себе. О.Финк подчеркивает, что игра ничему не служит, не имеет никакой "конечной цели", она есть "для себя и в себе". Он спорит даже с теми, кто видит значение игры только в подготовке детей к "серьезной" взрослой деятельности. Игра принадлежит взрослым не в меньшейстепени, чем детям. Непосредственными целями игры являются борьба за что-то и представление чего-то. В соответствии с этими целями типы игры делятся на соревнование и представление. Игра как представление имеет два вида: а) репрезентация (например, спектакль) и б) воображение (себя самого кем-нибудь).Слово "представлять" значит "ставить нечто перед глазами". Это "нечто" может

быть дано самой природой или создано человеком. Соревнование изначально присуще игре. Оно как противостояние и противоборство очевидно в играх животных, оно преобладает в играх архаичных культур. Хотя игра, как уже говорилось, содержит свои цели в себе самой, тем не менее, вся она в целом (со своими внутренними целями) может использоваться в качестве средства для достижения каких-то внеигровых целей.

Внешними целями игры могут быть: 1) ставка, 2) престиж, почет, 3) обучение, 4)выявление судьбы, воли богов, 5) заручка мистических сил, 6) проведение досуга, 7) самоутверждение. Большинство из этих целей уже упоминалось выше. Теперь обратим внимание на такие цели, как почет и ставка. Люди играют для чего-то. В первую очередь они стремятся к успеху в ходе самой игры и наслаждению триумфом. Но кроме того, победитель может получить ставку, приобрести славу в результате выигрыша, когда сама игра уже завершена, т.е. ставка и почет находятся за пределами игры. Всякая игра в определенном смысле является бесцельной. Она проходит "внутри себя", и достижение результата в ней не является само по себе ни удовлетворением биологической потребности, ни созданием утилитарной ценности.Результат игры как "объективный факт" сам по себе несуществен и безразличен.

     4 Смерть.

Отношение людей к тайне смерти – двойственное: с одной стороны, хотелось бы вовсе не знать и не думать о ней, с другой стороны, мы пробуем, наоборот, всмотреться и проникнуть в тайну, чтобы лишить ее чуждости или враждебности. Стремление людей "освоить" феномен смерти, сделать его чем-то понятным и доступным в обращении проявилось в огромном множестве сказаний, мифов, ритуалов (похороны, оргии, жертвоприношения и т.п.). Таким образом смерть включается в игровое действо, благодаря чему она начинает представляться включенной в порядок и цели жизненного мира людей и уже не такой чуждой. Тема смерти, занимающая важное место в современном философском осмыслении человеческого бытия, возникла еще в глубокой древности, и этим она явноотличается от таких новых для философии тем, как, например, "игра" или "коммуникация". Сегодняшние люди волей-неволей привязаны в своих суждениях о смерти к издавна бытующим представлениям, образам, символам. Поэтому для нас небесполезно ознакомиться с архетипами смерти. Что же происходит с умершим человеком, его душой и телом? У древних и первобытных народов на этот счет имелись самые разнообразные представления.

Рассмотрим некоторые характерные варианты. В вавилонской религии представления о загробной жизни были довольно смутные. Считалось, что души умерших попадают в подземный мир и ведут тамбезнадежно унылое существование. Ни утешения, ни награды вавилоняне отпотустороннего мира не ожидали, поэтому религия народов Месопотамии ориентирована на земную жизнь. В Древнем Египте династической эпохи идеи потустороннего существования получили, напротив, гипертрофированное развитие. По египетским верованиям, когда умирает тело человека, продолжают жить его имя (рен), душа (ба), птицей улетающая из тела в небо, и, наконец, некий невидимый "ка", двойник человека, которому отводилась особая роль в посмертном существовании. Участь ка после смерти зависит от участи тела. Ка может погибнуть от голода и жажды, если при погребении покойник не будет снабжен всем необходимым; ка может быть съеден загробными чудовищами, если его не защитят магические формулы. Если же об

умершем как следует позаботиться и мумифицировать его или сделать его статую, то ка может намного пережить усопшего.

В Древней Индии брахманы (жрецы) учили, что душа не погибает вместе с телом, а переселяется в другое материальное тело. Какое новое тело получит душа

– зависит от поведения человека в теперешней жизни, прежде всего от соблюдения правил своей касты. Неукоснительно соблюдая эти правила, можно в посмертном перерождении воплотиться в человека более высокой касты, а за их нарушение можно не только оказаться в более низкой касте, но и обратиться в низшее животное. Такой поток перевоплощений души называется в индийской философии и религии словом "сансара".

Представления древних евреев о загробной доле человека отображены в Ветхом завете. Они не вполне отчетливы – вероятно, потому, что древнееврейские пророки больше заботились и повествовали о благоденствии всего их народа в здешнем мире, чем о счастливом потустороннем существовании индивида. В текстах Ветхого завета представлены два основных взгляда на посмертную участь человека. Согласно первому, личность после смерти погибает. Бог создал человека "из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни..." (Быт 2, 7). После смерти это дыхание жизни остается, представляя собой лишь безличную силу, общую всем людям и животным, оно возвращается к Богу, а личность как конкретная форма этого дыхания исчезает. Правда, у приверженцев такого понимания смерти все же имеется некоторая надежда на воскресение духа в теле по воле Бога. Но в общем им представляется сомнительным загробное существование, и из этого следует пожелание: "Итак, иди, ешь с весельем хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим. <...> Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей. <...> Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости" (Еккл 9: 7, 9, 10).

Согласно другому воззрению, содержащемуся в ветхозаветных писаниях, человеческая душа продолжает существование после смерти, но мир, в который она попадает, темен и безрадостен, это – страна"сени смертной и мрака", "каков есть мрак тени смертной, где нет устройства, где темно, как самая тьма"(Иов 10,22).

У древних греков бытовали представления, похожие по тональности на те,что мы только что рассмотрели; слабые тени усопших обречены скитаться взагробном мире, покинутые и ничтожные. Греки называли людей смертными – в противоположность бессмертным богам, ведь посмертное существование человеческих душ представлялось совершенно призрачным и никчемным.

У славян довольно долго сохранялся патриархально-родовой строй, с характерным для него культом почитания предков. Душам предков полагалось обитать в раю. "Рай" – дохристианское общеславянское слово, означавшее нечто вроде прекрасного сада. И поныне в белорусском и украинском языках сохранились слова "вырай", "вырий" – место, куда осенью улетают птицы и где обитают умершие. Слово "пекло" – тоже дохристианское, оно означало подземный мир, где горят души злых людей. Покойников подразделяли на две категории: "чистых", т.е. умерших "пристойной" смертью, – их почитали и называли "родителями" безотносительно к возрасту и полу (до сих пор существует традиция "родительских дней"), и "нечистых", которых называли "мертвяками" (самоубийцы, утопленники,  опойцы и т.п.). Мертвяков боялись, полагали, что они могут вставать из могилы и вредить людям; чтобы помешать мертвяку выйти из могилы, труп пробивали осиновым колом, вбивали зуб от бороны позади ушей и т.д. Таким образом, по верованиям древних славян, после смерти могла сохраняться активность не только души, но и тела. Далеко не у всех народов смерть воспринималась как печальное событие. У некоторых, например у германцев (свевов), существовала вера в воскресение умерших, это позволяло им не бояться смерти; у них считалось, что

воины, храбро павшие в битве, должны попасть в светлый дворец бога Одина – Валгаллу (Вальхаллу), где их ждут пиры и удовольствия. А даки(северо-фракийские племена, жившие на территории современной Румынии) верили, что существование после смерти гораздо приятнее теперешней жизни, и потому встречали смерть радостным смехом, а рождение человека, наоборот, оплакивали. Приведенные здесь основные варианты древнейших представлений о смерти оказали заметное влияние на мировоззрение последующих эпох. Черты изначальных образов, архетипов смерти видны в мировых религиях, философских учениях – от древнейших до современных. Встречается мнение, будто люди, по своей воле уходящие из жизни, по большей части – "психически ненормальные". Философия не претендует на решение вопроса о состоянии психического здоровья самоубийц, а вот проанализировать "логические" и "онтологические" (бытийные) основания суицида она вправе. Именно этой проблеме посвящен "Миф о Сизифе. Эссе об абсурде" французского писателя и философа Альбера Камю (Camus, 1913-1960). Камю писал: "Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема –

проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, – значит, ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно". Камю не пытается выяснить, что такое смерть. Его интересует, почему некоторые "нормальные" люди отдают ей предпочтение перед жизнью (известно ведь, что есть немало людей, которые, если и не пытались уйти из жизни, то хотя бы задумывались об этом). "Внешних"

причин и поводов для самоубийства бывает множество; Камю интересует не статистика, не процентное соотношение разных причин, а общая "философская" основа отказа от жизни. По его мнению, решение покончить с собой – это признание человека в том, что жизнь в его глазах сделалась непонятной, бессмысленной, абсурдной, что он стал чувствовать себя посторонним, в мире. В какой-то момент человек может прийти к пониманию, что мир, другие люди существуют совсем не ради него, a сами по себе. Вселенной нет до нас дела, как ветру нет дела до цветочной пыльцы, которую он разносит. Мир в своей сущности всегда не то, что мы о нем думаем. Это мы связываем существование мира со своими целями, мы истолковываем, его по-человечески, приписываем ему смысл, но в действительности сам по себе он существует без всякого смысла и цели. Нашему уму непостижимо, почему и для чего существует мир, – знание

(научно обоснованное) об этом невозможно. Человек жаждет найти Единое и Абсолют – нечто, способное придать существованию мира разумность и целесообразность, но научно – доказательное познание тут бессильно. "Ностальгия по Единому, стремление к Абсолюту выражают сущность человеческой драмы", – пишет Камю. Если бы мир мог быть понятным, а еще лучше – мог бы любить человека, то мыслям о самоубийстве не было бы места. Но мир чужд, безразличен к нашим стремлениям, и когда человек начинает это осознавать, он испытывает чувство абсурдности существования. Абсурден не мир сам по себе – он только внеразумен, иррационален. Чувство и сознание абсурда