Метод научного познания Ф. Бэкона и его значение для развития науки

Во-вторых, задача бэконовской  индукции — выявить «форму» —  в перипатетической терминологии «формальную» причину, а отнюдь не «действующую»  или «материальную», которые, по мнению философа, частны и преходящи и  поэтому не могут быть неизменно и существенно связаны с теми или иными простыми свойствами. Здесь мы вплотную сталкиваемся с бэконовской «метафизикой», так как именно она призвана исследовать формы, охватывающие единство природы в несходных материях, в то время как собственно физика имеет дело с более частными материальными и действующими причинами — преходящими и как бы внешними носителями этих форм. Вот каким примером поясняет сам Бэкон это различие. «Если будет идти речь о причине белизны снега или пены, то правильным будет определение, что это тонкая смесь воздуха и воды. Но это еще далеко от того, чтобы быть формой белизны, так как воздух, смешанный со стеклянным порошком или порошком хрусталя, точно так же создает белизну, не чуть не хуже, чем при соединении с водой. Это лишь действующая причина, которая есть не что иное, как носитель формы. Но если тот же вопрос будет исследовать метафизика, то ответ будет приблизительно следующий: два прозрачных тела, равномерно смешанные между собой в мельчайших частях в простом порядке, создают белый цвет. Быть может, это рассуждение и покажется современному читателю несколько наивным, тем не менее оно иллюстрирует, что именно Бэкон понимал под «метафизикой». Бэконовское понимание метафизики отличается от перипатетического; его метафизика не совпадает с «матерью всех наук» — первой философией, а является частью самой науки о природе, как бы высшим, более абстрактным и глубоким разделом физики. Не беспокойся о метафизике. Не будет никакой метафизики после обретения истинной физики, за пределами которой нет ничего, кроме божественного

Таким образом, Бэкон  рассматривал индукцию не как средство узкоэмпирического исследования, в  каковое она фактически превращается уже в представлении Дж. Ст. Милля, а как метод выработки фундаментальных  теоретических понятий и аксиом естествознания, или, как он сам выражался, естественной философии. И это обстоятельство может если и не оправдать, то в какой-то мере все же объяснить то удивительное пренебрежение, которое так часто проявлял этот энтузиаст новой науки к открытиям современного ему опытного естествознания, полученным по не предусмотренной им методе.

    Но что же все-таки  он подразумевал под «формой»? «Вещь отличается от формы  не иначе, чем явление отличается  от сущности, или внешнее от  внутреннего, или вещь по отношению к человеку от вещи по отношению к миру», — читаем мы в «Новом Органоне». Понятие «форма» восходит к Аристотелю, в учении которого она наряду с материей, действующей причиной и целью, один из четырех принципов бытия. Форма — это принцип, делающий вещь тем, что она есть, и в этом смысле — сущность вещи. Будучи сопринадлежной материи и вместе с тем отличной от нее, форма сообщает материи, этой чистой возможности, подлинную действительность, образуя из нее специфичную конкретную вещь. И вместе с тем форма есть принцип общности в вещах, умопостигаемый и определяемый с помощью понятия. Это учение Аристотеля было воспринято средневековой схоластикой. И здесь форма трактовалась как основной принцип, сущность вещи, источник ее действительности, качественной определенности или специфики, выразимой лишь в понятиях и определениях.

В текстах бэконовских  сочинений встречается множество  различных наименований. Все они  характеризуют с разных сторон это  понятие то как сущность вещи, то как внутреннюю, имманентную причину или природу ее свойств, как их внутренний источник, то как истинное определение или различение вещи, наконец, как закон чистого действия материи. Все они вполне согласуются между собой, если только не игнорировать их связь со схоластическим словоупотреблением и их происхождения из доктрины перипатетиков. И вместе с тем бэконовское понимание формы по крайней мере в двух пунктах существенно отличается от господствовавшего в идеалистической схоластике: во-первых, признанием материальности самих форм, во-вторых, убеждением в их полной познаваемости. Форма, по Бэкону, это сама материальная вещь, но взятая в своей подлинно объективной сути, а не так, как она является или представляется субъекту. В связи с этим он писал, что материя скорее, чем формы, должна быть предметом нашего внимания — ее состояния и действие, изменения состояний и закон действия или движения, ибо формы суть выдумки человеческого ума, если только не называть формами эти законы действия. И такое понимание позволило Бэкону поставить задачу исследования форм эмпирически, индуктивным методом.

Вообще Бэкон различает  двоякого рода формы — формы конкретных вещей, или субстанции, и формы  простых свойств, или природ. Так  как любая конкретная вещь есть сочетание, сплав простых природ, то и форма субстанции есть нечто сложное, состоящее из множества форм простых природ. Последние называются им формами первого класса. Эти формы вечны и неподвижны, но именно они — разнокачественные, индивидуализирующие природу вещей внутренне присущие им сущности — придают неповторимое своеобразие бэконовской философской онтологии. «У Бэкона, как первого своего творца, материализм таит еще в себе в наивной форме зародыши всестороннего развития. Материя улыбается своим поэтически-чувственным блеском всему человеку»¹⁵, — писал К. Маркс. И вместе с тем, поскольку дело касается исследования конкретных форм, и прежде всего различных форм движения, мы не можем не почувствовать, как концепция Бэкона уже проникается духом механического естествознания.

Собственно простых  форм существует конечное число, и они  наподобие букв алфавита, из которых  составляют всевозможные слова, своим  количеством и сочетанием определяют все разнообразие существующих вещей. Возьмем, например, золото. Оно имеет  желтый цвет, такой-то вес, ковкость и прочность, имеет определенную текучесть в жидком состоянии, растворяется и выделяется в таких-то реакциях. Исследуем формы этих и других простых свойств золота. Узнав способы получения желтизны, тяжести, ковкости, прочности, текучести, растворимости и т. д. в специфичной для этого металла степени и мере, мы сможем организовать соединение их в каком-либо теле и таким образом получить золото. Не правда ли, задача как будто напоминает ту, которую ставили перед собой алхимики и приверженцы натуральной магии? Да и разве сам Бэкон не писал, что, подобно тому как механические искусства составляют практику физики, магия (правда, понимаемая им в «очищенном смысле слова») призвана стать практикой метафизики. Как ни стремился Бэкон выработать принципиально новую философскую систему понятий и терминологии, над ним все же тяготел груз традиционных представлений, словоупотреблений и даже постановок проблем. Такое положение довольно обычно для состояния культурных феноменов в переходные эпохи. И все же Бэкона отличает от алхимиков и адептов натуральной магии ясное сознание того, что любая практика может быть успешной, если она руководствуется правильной теорией, и связанная с этим ориентация на рациональное и методологически выверенное понимание природных явлений. И, несмотря на подчас наивную непосредственность его воззрений, мы не можем не оценить того чрезвычайно важного обстоятельства, что Бэкон еще на заре современного естествознания, кажется, предвидел, что его задачей станет не только познание природы, но и отыскание новых, не реализованных самой природой возможностей.

Вместе с тем в  этом бэконовском постулате об ограниченном количестве форм, можно усмотреть  наметку очень важного принципа индуктивного исследования, в том  или ином виде предполагаемого и в последующих теориях индукции. По существу примыкая в этом пункте к Бэкону, сформулирует свои «Правила умозаключений в физике» И. Ньютон: «Правило I. Не должно принимать в природе иных причин сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснения явлений.

По этому поводу философы утверждают, что природа ничего не делает напрасно, а было бы напрасным  совершать многим то, что может  быть сделано меньшим. Природа проста и не роскошествует излишними  причинами вещей.

Правило II. Поэтому, поскольку  возможно, должно приписывать те же причины того же рода проявлениям природы.

Так, например, дыханию  людей и животных, падению камней в Европе и в Африке, свету кухонного  очага и Солнца, отражению света  на Земле и на планетах»

Этот принцип молчаливо  подразумевает Дж. Ст. Милль, поскольку в каждом конкретном случае применения его индуктивных методов опытного исследования причинной зависимости рассматривается и может рассматриваться лишь ограниченное множество обстоятельств, среди которых ищется причина (или следствие) интересующего нас явления. И уже в наше время Дж. М. Кейнс примет его в качестве одного из фундаментальных постулатов своей индуктивной логики под названием «принцип ограничения независимого разнообразия»: во всем многообразии исследуемых фактов или свойств можно выделить некоторое ограниченное множество независимых конституент, из комбинаций которых слагаются все свойства этого многообразия.

„Итак, бэконовская теория индукции тесно связана с его  философской онтологией, с аналитической  методологией, с учением о простых природах, или свойствах, и их формах, с концепцией разных видов причинной зависимости. И здесь создатель первого варианта индуктивной логики преподает нам еще один урок, который должен быть особенно поучителен для тех, кто до сих пор придерживается в логике формалистических и номиналистических позиций. Выражаясь современным языком, логика, понимаемая как интерпретированная система, то есть как система с заданной, семантикой, всегда имеет какие-то онтологические предпосылки и по существу строится как логическая модель некоторой онтологической структуры. Сам Бэкон еще не делает столь определенного и общего вывода. Но он определенно замечает, что логика должна исходить «не только из природы ума, но и из природы вещей»58, и пишет о необходимости «видоизменения способа открытия применительно к качеству и состоянию того предмета, который мы исследуем» 59. И бэконовский подход, и все последующее развитие логики свидетельствуют, что для существенно различных задач, вообще говоря, требуются и различные логические модели, что это справедливо как для дедуктивных, так и для индуктивных логик. Поэтому при условии достаточно конкретного и деликатного анализа мы будем иметь не одну, а множество систем индуктивных логик, каждая из которых выступает специфической логической моделью определенного рода онтологической структуры.“¹⁶

   „В пылу своей критики  умозрительных абстракций и спекулятивных  дедукций перипатетиков Бэкон  недооценил и роль гипотез,  и возможности гипотетико-дедуктивного  метода в науке. А этому методу, состоящему в том, что выдвигаются определенные постулаты или гипотезы, из которых затем выводятся следствия, проверяемые на опыте, следовал не только Архимед, но и Стевин, Галилей и Декарт — современники Бэкона, заложившие основы нового естествознания. Опыт, которому не предшествуют какая-то теоретическая идея и следствия из нее, просто не существует в естествознании. По-видимому, с этим просчетом Бэкона связан и его взгляд на значение и роль математики. Бэкон предвидит, что, по мере того как физика будет наращивать свои достижения и открывать новые законы, она будет все более нуждаться в математике. Однако математику он рассматривал преимущественно как способ завершающего оформления естественной философии, а не как один из источников ее понятий и принципов, не как творческое начало и аппарат в открытии законов природы. Бэкон был далек от мысли Галилея, что книга природы написана языком математики и понять ее может лишь тот, кто научился понимать этот язык. Метод математического моделирования естественных процессов он был склонен оценивать даже как Идол Рода человеческого, и именно это, по-видимому, помешало ему принять теорию Коперника и открытия Кеплера. Между тем математические схемы в сущности есть сокращенные записи обобщенного физического эксперимента, моделирующие исследуемые процессы с точностью, позволяющей предсказывать результаты будущих опытов. Соотношение того и другого (эксперимента и математики) для различных отраслей науки, вообще говоря, различно и зависит от развития как экспериментальных возможностей, так и имеющейся в нашем распоряжении математической техники. И надо сказать, что во времена Бэкона экспериментальная физика уже заговорила языком математической дедукции, приобретающей значение логической основы науки.

  Привести философскую онтологию в соответствие с этим методом нового естествознания выпало на долю ученика Бэкона и «систематика» его материализма Томаса Гоббса. И если Бэкон в естествознании уже пренебрегает конечными, целевыми причинами, которые, по его словам, подобно деве, посвятившей себя богу, бесплодны и не могут ничего родить, то Гоббс отказывается и от бэконовских «форм», придавая значение лишь материальным и действующим причинам. Программа исследования и построения картины природы по схеме «формы — сущности» уступает., место программе исследования по схеме «причинности». Соответствующим образом меняется и общий характер мировоззрения. «В своем дальнейшем развитии материализм становится односторонним... — писал К. Маркс. — Чувственность теряет свои яркие краски и превращается в абстрактную чувственность геометра. Физическое движение приносится в жертву механическому или математическому движению; геометрия провозглашается главной наукой»¹⁷. Так идейно было подготовлено главное научное произведение века — «Математические начала натуральной философии» Исаака Ньютона, блестяще воплотившее в себе эти два, казалось бы, полярных подхода — строгий эксперимент и математическую дедукцию. Мы не будем ставить в вину Фрэнсису Бэкону, что от его первоначально грандиозного замысла, от претендующей на универсальность методологической концепции последующими поколениями была воспринята лишь общая идея и, быть может, некоторые технические частности. Подобными метаморфозами наполнена и история конкретных наук, что нисколько не исключает того, что эти первоначальные концепции фактически и исторически образуют те леса, с помощью которых возводится величественное и основательное здание научного знания. Бэконовская индукция оказалась недостаточным, можно даже сказать упрощенным, решением сложнейшей проблемы научно-теоретического обобщения эмпирического материала, той проблемы, которая, как мы теперь склонны считать, вообще не имеет своего единственного и универсального способа решения. Но вместе с тем бэконовская индукция содержит в себе в каком-то приближении, в модели те простые качественные схемы экспериментального установления зависимости (или независимости) между явлениями, которые впоследствии были специально выделены Гершелем и Миллем и названы методами сходства, различия и сопутствующих изменений. Эти схемы нетрудно обнаружить и сегодня в реализации многих экспериментальных исследований. И в этом смысле Фрэнсис Бэкон также может быть назван одним из родоначальников современной экспериментирующей науки. Но еще важнее, пожалуй, то, что пионер естественнонаучной методологии не относился к своему учению как к истине в последней инстанции. Он прямо и откровенно ставил его лицом к лицу с будущим.“¹⁸

Заключение

Итак, научный метод в современном  понимании является сочетанием феноменов, систематизацией и коррекцией уже имеющихся и недавно полученных знаний. При этом различные умозаключения создаются с помощью специальных правил и принципов, созданных на базе эмпирических наблюдений и экспериментов над объектом.

Для того, чтобы объяснить те или  иные наблюдаемые факты, исследователи в современном методе выдвигают гипотезы и выстраивают теории, из которых вырастают выводы и предположения. Полученные возможные результаты вновь проверяют с помощью эксперимента или дополняют новыми, вновь найденными фактами.

Важнейшей частью научного метода познания стало в наше время требование объективности, при котором никакой  субъективности в трактовке результатов  быть не может.  Ничего нельзя принимать  на веру, даже если об этом говорит авторитет. Чтобы проверить высказывание, необходимо документировать свои и чужие наблюдения, что позволяет сделать данные исследований широко доступными. Таким образом, наука получает массу дополнительных преимуществ – как в возможностях постоянно подкреплять убеждения экспериментом и опытом, так и в адекватности этих опытов.

По мнению Френсиса Бэкона, состояние  науки в его эпоху было ужасно, никто не занимался системным  анализом, системными экспериментами, и потому открытия происходили словно бы случайно, внезапно, без методического  исследования.

Бэкон считал, что наука давно  бы уже смогла иметь систематические  открытия, если бы опиралась на метод, то есть, некий путь, указывающий направление исследования.

Бэкон предложил исследовательский  метод, который подробно изложил  в работе «Novum Organum» («Новый Органон») и который, по мнению Бэкона, мог полностью заменить методы познания, предложенные Аристотелем в его работе «Organum» («Органон»).

В основу познания научного типа Бэкон  положил такие методы. как индукция и эксперимент.

Индукция, по мнению Бэкона, могла иметь формы полную и неполную. При полной индукции происходит постоянная повторяемость и конечность свойств того или иного предмета. То есть, индуктивные соображения исследователя заключаются в том, что все идентичные случаи будут иметь сходную природу.

Неполная индукция – это обобщения, которые можно сделать на основе  эксперимента в отдельных случаях, и заключения здесь достигаются по аналогии, так как проэкспериментировать по всем возможным случаем просто невозможно. Заключения в таком случае имеют характер вероятности.

Бэкон считал, что  настоящее знание полностью вытекает из опыта.