Любовь как духовный феноен

Любовь как духовный феномен

 

 

Любовь — это, пожалуй, самый вершинный плод на дереве человеческих чувств, самое полное выражение всех сил, которые развились в человеке за всю его историю. Это как  бы надстройка над глубинными нуждами  человека, над первородными запросами  его души и тела.

Чувство любви — как  бы сгусток всех идеалов человечества, всех достижений человеческих чувств. Впрочем, не только достижений и не только идеалов: в любви вместе со взлетами, видимо, всегда есть провалы, и она вся расколота на зияющие противоречия. Как у солнца есть лучи и есть пятна, как у огня — способность жечь и греть, так и у любви есть свой свет и своя тень, свой жар и свои ожоги.

Пожалуй, это самое сложное  и самое загадочное из человеческих чувств, и в ней одной больше тайн и загадок, чем во всех остальных  наших чувствах, вместе взятых.

В самом деле, любовь —  это как бы пир всех чувств, в  ней участвуют наслаждения зрения, слуха, осязания, вкуса, обоняния —  это знали еще в древней  Индии и Аравии. В самом деле, это сильнейшая тяга к слиянию  — и душевному, и физическому, тяга к тому, чтобы всем своим  существом быть как можно ближе  к любимому человеку.

Одна из главных загадок  любви — ее странная, как бы двойная  оптика. Достоинства любимого человека она увеличивает — как бинокль, недостатки уменьшает — как перевернутый бинокль.

Иногда неясно даже, кого мы любим — самого ли человека или  обман зрения, его розовое подобие, которое сфантазировало наше подсознание.

У человека дело обстоит куда сложнее — таинственные чувства рождает не только его мозговой аппарат. Как уже говорилось, внемозговые нервные волокна усиливают и ослабляют наши ощущения, создают обманные, парадоксальные отклики. Видимо, в человеке, существе невероятно сложном, таинственные чувства источает и мозг, и сердце, и нервы, и, может быть, весь организм

Рождение любви — вереница громадных и незримых перемен  в человеке. Рождение любви — не мгновенный удар, а постепенная перестройка всей внутренней жизни человека, переход ее — звено за звеном — в новое состояние. Новое для человека ощущение, входя в ряд его привычных чувств, изменяет их одно за другим, просвечивает сквозь них, — как капли краски, падая в воду, сначала неуловимо, а потом все ярче меняют ее цвет.

Любовь — не просто влечение к другому человеку: это и понимание  его, понимание всей душой, всеми  недрами ума и сердца. Французы недаром, наверное, говорят: быть любимым  — значит быть понятым.

Пожалуй, именно поэтому  так часто поражаются влюбленные, особенно девушки: как глубоко он понимает меня, как точно угадывает  самые смутные мои желания, как он схватывает с полуслова то, что я хочу сказать. Такая сверхинтуиция, которую рождает любовь, такое со-чувствование с чувствами другого человека — один из высших взлетов любви, и оно дает невиданные психологические состояния — блаженство полнейшей человеческой близости, иллюзию почти полного физического срастания двух душ.

Когда человеку смертельно хочется есть, другие его ощущения тускнеют, чувство голода заслоняет собой весь мир — и пронизывает все другие чувства.

Любовь — тоже голод  по человеку, чувство невероятной  психологической необходимости  в нем. Это, может быть, самый острый душевный голод, и чем он сильнее, тем больше места в душе занимает любимый человек.

Это, конечно, оптический обман  чувств, и тут лежит одно из самых  коренных, самых обманных — и  в то же время самых истинных —  противоречий любви. Любимый человек  и в самом деле равен для  любящего всему человечеству: только он один на земле может насытить самый глубокий голод любящего. Он для него как бы абсолютная ценность — ни с чем не сравнимая, важнее всех важных, главнее всех главных. Но для других людей — «объективно» — он такой же, как все, ничем не лучше других.

В этом странном чувстве  есть что-то похожее на отношение  младенца к матери. Мать для младенца — тоже мировая величина, уникальное существо во Вселенной. Она насыщает все его запросы, она для него податель жизни, полпред человечества, пестующая сила Вселенной. Все его  радости, все избавления от горестей дарует ему она, поэтому мать для  младенца и равна всему человечеству...

Психологические линзы, которые  в миллионы раз увеличивают размер любимого человека, вырастают еще  в душе младенца. Фантастические, обманные пружины взрослой любви рождаются  в людях как самое точное, самое  зеркальное отражение материнской  роли для малыша. Эти сказочные  и подсознательные пружины входят во взрослую любовь как перенос беспомощного младенческого обожествления матери на любимого человека. В каждой нашей  любви горит отблеск самой  первой, самой сильной, самой коренной любви человека — любви к матери, которая делает его человеком...

И раз это так, то детская  любовь к родителям — не только детская любовь, но и еще что-то сверх нее — как бы репетиция, как бы подготовка взрослой любви. У психологии чувств есть, видимо, закон: всякое раннее чувство — это и породитель более позднего, создание струн для него. Поэтому детская любовь к родителям — это и выращивание будущей взрослой любви, закладка ее глубинных фундаментов. И можно, пожалуй, сказать: какой была у человека детская любовь к родителям, такой во многом будет и взрослая любовь.

Сильная любовь — как  бы культ любимого человека. Все, что  он делает, думает, говорит, резко вырастает  под увеличительным стеклом любви. Но именно потому, что любовь может дать огромное счастье, неразделенная любовь дает огромное горе.

«Можно ли преодолеть любовь? Как пережить ее и забыть? Как  быть, когда любимый человек для  тебя все, а он ушел, ушел к другой? И нет ничего: ни радости в доме, ни уюта, ни понимания друзей. Только тяжесть с утра до ночи, и надрывно болит сердце, а любовь даже и не слабеет. Меня ничто не интересует, я никого вокруг не замечаю, в душе какая-то вязкая тоска, и все засасывает, засасывает, не отпускает...»

Как грустно сказал современный  юморист, чем неразделеннее любовь, тем ее больше. Несчастная любовь — это больная любовь, и она действует на нас как настоящая болезнь. Горе, тоска, гнетущее настроение — это не бестелесный туман, застилающий душу. В минуты горя происходит настоящее, буквальное отравление организма, и душевная боль, которую испытывает человек, — это и настоящая физическая боль нервов. Многие, наверно, слышали выражение «адреналиновая тоска»: в моменты горя в кровь человека выбрасываются резко возросшие потоки адреналина, они, видимо, дают и усиливают гнетущую и совершенно физическую тяжесть, от которой «ломит душу», «рвет сердце».

В XI веке знаменитый Авиценна — Абу Али Ибн Сина — исцелял юношей, которые таяли от несчастной любви, теряли сон и аппетит. От недугов любви он лечил их любовью — от подобного лечил подобным. Стала легендой история, когда ни один врач не мог вылечить уже почти бездыханного принца, потому что никто не нашел причину его болезни. Ибн Сина догадался, что болезнь вызвана его робкой и безгласной любовью, настоял, чтобы родители принца посватались к возлюбленной, — и вернул юношу к жизни.

Он умел распознать, кого любит упорствующий в молчании юноша. В «Каноне врачебной науки» (1020 г.) Ибн Сина писал:

«Любовь — заболевание  вроде наваждения, похожее на меланхолию... Определение предмета любви есть одно из средств лечения. Это делается так: называют много имен, повторяемых  неоднократно, а руку держат на пульсе. Если пульс очень изменяется и  становится как бы прерывистым, то, повторяя и проверяя это несколько  раз, ты узнаешь имя возлюбленной.

Затем таким же образом  называют улицы, дома, ремесла, роды работы, родословия и города, сочетая каждое название с именем возлюбленной и  следя за пульсом; если он изменяется при повторном упоминании какой-либо из этих примет, ты собираешь из них  сведения о возлюбленной, о ее уборах и занятиях, и узнаешь, кто она...

Жертвы любви часто  не знают одной легкой для понимания, но очень трудной для исполнения вещи. Взрыв боли можно усмирить таким же взрывом воли — или  упрямым, марафонским терпением. Только первые муки гибнущей любви невыносимы: если перетерпеть, перестрадать их, они  пройдут обязательно, с астрономической  неизбежностью.

Смерть любви — это  смерть части души; но эта часть  души возрождается, снова вырастает. У юных — знать это исключительно важно — такое заживление души идет куда скорее, чем у взрослых. Раны их зарастают быстрее и бесследнее — тут лежит для них еще одна надежда и еще одно смягчение беды.

Что ж, спор идет вокруг очень  загадочной и очень двоякой вещи. Как именно влияет на душу несчастье, какие сплетения невидимых нитей  приводит в ход — во всем этом куда меньше ясного и куда больше неясного. Верно, что у тех, кто пережил  любовный крах, может быть и новый  крах. Несчастье в любви — не гарантия от нового несчастья, и бывает даже, такие несчастья идут чередой... Так случается с человеком, который  не умеет учиться счастью у  несчастья.

Известные воспитатели Никитины учат детей падать раньше, чем ходить; так же, наверно, и в любви —  чем раньше мы научимся падать, тем  лучше будем и ходить. Может  быть, это и злой парадокс, но для  юных несчастная любовь — благо. Пожалуй, в юности стоило бы даже радоваться несчастной любви, потому что она — как корь или свинка: чем раньше ее перенесешь, тем глубже иммунитет, невосприимчивость; чем позже — тем она больнее и тем тяжелее осложнения от нее.

Горе может стать путем  к радости, несчастная любовь — трамплином к счастливой любви. Все зависит  здесь от того, сумеем ли мы учиться  у горя — учиться понимать себя и других, учиться победительному поведению, которое завоевывает  ответное чувство...

Умение удерживать боль, способность переключать себя, перекрывать  потоки горя потоками других чувств —  это психологические ослабители боли, они помогают человеку выходить из кризиса быстрее и умудреннее.

Древние греки умирали  с улыбкой, улыбка поддерживала им дух, помогала и в момент смерти оставаться человеком — и этим облегчать  себе смерть. Спартанцы недаром учили  детей презирать боль — «я выше тебя, боль, мой дух сильнее». И  сейчас еще улыбка, как защита от горя и способ уменьшить его, живет  в Японии. Японцы мужественно улыбаются  в горе, скрывают свое горе за улыбкой  — и от этого в душе у них  растут струнки стойкости, которые  закаляют их, помогают легче переносить горе.

И на Руси душевная стойкость  всегда была основой народной культуры, но в наш век ее убивает изнеживающее кисейное воспитание.

Видимо, главное в культуре горя — действовать, не быть щепкой в засасывающем омуте тоски: усиливать  свои слабые места, лечить себя самопознанием, радостями, новыми впечатлениями или  — клин клином — новыми увлечениями...

Человек очень помогает своему горю, когда он сам помогает другим. Эта помощь другим дает ему потоки приятных чувств, положительных эмоций, и они лечат его душу, поднимают  самоощущение, ослабляют вспышку  неполноценности.

Пожалуй, полезнее всего  в горе — это помогать чужому горю: лечение чужого горя может  быть лучшим лекарством для своего. Свое горе перестает быть главным  центром сосредоточения, уравнивается в чем-то с чужим, и это уменьшает  тягостные чувства. А помощь чужому горю рождает в подсознании целительные чувства, улучшает соотношение светлых и темных эмоций.

Работает как бы психологический  закон бумеранга, рикошет добра: чем больше ты даешь другому, тем  больше это дает тебе самому — внутренне, душевно. Радость давать что-то другим — пожалуй, одна из самых глубоких радостей жизни, и когда человек  создает радости для других, он почти автоматически получает от этого радостные ощущения для  себя. Такое психологическое эхо  — очень сильный рычаг, который  позволяет управлять своим настроением  через свое поведение.

Есть немецкая пословица: из всякого свинства можно извлечь кусочек ветчины. В одежде из юмора здесь предстает перед нами один из главных способов уменьшать личные горести и умножать радости.

«Можно любить человека, которого не уважаешь? А если и презираешь человека, и тебя к нему тянет, то как называть это чувство?»

«А как же любят плохих: воров, убийц и т. д.? И долго, и  прочно? Можно ли любить и за недостатки?» 

Все мы, наверно, понимаем, что  есть «нормальная» любовь (которая, впрочем, вся построена на «ненормальности», на том, что один человек дороже нашим  чувствам, чем весь мир), а есть и  «ненормальная», изломанная любовь, которая  резко враждует с запретами разума. Впрочем, может быть, это тоже «норма», и, возможно, не менее частая — чувство-разлад, смесь влечения с отталкиванием, кентавр из противоположных чувств.

Но откуда берется неповторимость любви, что служит ей основой?

У Платона есть миф об этом. В незапамятные времена люди были совсем не такие, как сейчас. Их звали андрогины («женомужи»): женщина и мужчина были тогда слиты водном существе, двуполом и двутелом. Андрогины были невероятно сильны, и Зевс, боясь, как бы они не посягнули на богов, повелел рассечь их надвое.

«Когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись... ничего не хотели делать порознь». «Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу» .

Из этого знаменитого  мифа пошло и выражение «моя половина», и мнение, что для каждого человека есть в мире только один избранник, который предназначен ему

Платон говорил, что любовь — это тяга не ко всему человеку, а только к тому хорошему, что  в нем есть. Все личные свойства людей двояки, в каждом есть свой свет и своя тень. Конечно, влюбляются в то, что поражает человеческое подсознание, влечет его, кажется ему достоинством. Но часто это именно кажется, а на деле достоинство может оборачиваться недостатком — сила оказывается грубой силой, острота ума — нетерпимостью к инакомыслию...

Можно, пожалуй, сказать, что  человек как бы тройствен: в нем  есть то, чем мы восхищаемся, то, к  чему безразличны, и то, что мы не можем терпеть. Говоря условно, в  нем есть достоинства, несовершенства, изъяны. Поэтому, наверно, в любовь всегда входит не только влечение к светлым  чертам человека, но и смирение с  тусклыми и темными, — или их незамечание, или их безотчетное преуменьшение, приукрашивание...

Чем отличается любовь от влюбленности?

Много веков в нашем  обиходе царит мнение, что любовь сильнее, а влюбленность слабее, что  они отличаются друг от друга своим  накалом. По-моему, это не так: дело не в силе, не в «количестве» чувства, а в его «качестве». Влюбленность может быть и более сильной, чем  любовь, но она я-центрична, а то и эгоистична; именно поэтому она мельче проникает в душевные глубины человека, а от этого меньше меняет его и быстрее гаснет