Контрольная работа по "Философии"

Неявным образом у Флациуса фактически присутствует различение таких семантических характеристик слова как смысл и значение, но, разумеется, не в таком явном и отрефлектированном виде, как в современной логической семантике. Флациусом также рассматриваются принцип герменевтического круга (это требование истолкования целого, исходя из смысла входящих в него частей, оно впоследствии войдет во все герменевтики), принцип учета цели и замысла автора текста, различие понимания и интерпретации (понимание есть цель герменевтического искусства, а интерпретация — метод). Концепция Флациуса в развитии герменевтики заканчивает важный этап создания систематической методологической концепции, предметом которой является уникальный текст. Но герменевтика пока не является теорией, имеющей общее значение, предмет ее довольно узок.

Далее у немецкого философа И. М. Хладениуса, мы находим подход к герменевтике, когда он пытается эту дисциплину применить не к анализу текстов Священного писания, а к истории. Он намечает подход к разработке конкретных методов герменевтики для обоснования специальных областей знания (в данном случае, истории). С одной стороны, этот подход характеризуется расширением сферы действия герменевтики. С другой стороны, сочетание герменевтических приемов с логическими методами исследования ставит вопрос о статусе особой герменевтической логики и о возникновении предпосылок для оформления особого раздела логического знания. Заслугой Хладениуса является, во-первых, значительное расширение предмета герменевтики до области исторического познания, во-вторых, выведение герменевтической проблематики на уровень логики, что открывает возможность дальнейших методологических обобщений, в-третьих, герменевтика у Хладениуса и, соответственно, его логика и методология исторического познания опираются на конкретно-научный фундамент, каковым во времена Хладениуса была психология. И дальше движение по расширению предмета герменевтики становится бурным. В XVIII — начале XIX в. возникают герменевтики, которые прилагаются уже ко многим областям: к области филологии (Ф. Аст, А. Бёк); известны исследования В. Гумбольдта, который ввел герменевтическую проблематику в изучение естественного языка, включенного в деятельность по обмену мыслями, его идеи оказали большое влияние на развитие герменевтики. Влияние философии языка В. Гумбольдта непосредственно выразилось в расширении предмета герменевтики за счет включения в область ее действия всего богатства языка, понимаемого как деятельность духа и как результат этой деятельности, как “работа духа”, созидающего артикулированные звуки, пригодные для выражения мысли и ее понимания.

Наконец, следуя из глубины веков, мы добираемся до такой личности, как Ф. Шлейермахер. Он — современник Гегеля, В. Гумбольдта, один из основателей Берлинского университета. В герменевтике Шлейермахера можно выделить следующие моменты. Предметом герменевтики Шлейермахер считает, прежде всего, тексты, являющиеся памятниками. Что это значит? Тексты — это памятники, которые от исследователя отделяют: большая временная, историческая, культурная, языковая дистанции. Памятники обычно принадлежат к далекой и чуждой исследователю культуре. Существует множество “барьеров”, которые препятствуют прямому проникновению в смысл памятника. Поэтому нужно уметь и переводить, и интерпретировать, и комментировать, и многое другое. Устранять “барьеры” для понимания, с точки зрения Шлейермахера, и призвана герменевтика. Она необходима там, где мы имеем дело с ситуацией непонимания. Шлейермахер определял герменевтику как искусство понимания, а не искусство истолкования понятого.

В рамках западной философии линию развития герменевтической проблематики в направлении превращения ее из конкретно-научной методологической концепции в общенаучную философскую дисциплину продолжил В. Дильтей (1833—1911). Он предпринял попытку обоснования гуманитарных наук. Эта попытка была осуществлена им с психологических позиций и на базе герменевтической методологии. Дильтей считал метод понимания методом непосредственного постижения духовной целостности. Предметом понимания могут выступать внутренний мир человека, внешний мир и культура прошлого. Понимание внутреннего мира осуществляется при помощи интроспекции. Внешний мир доступен пониманию так же, как постигаем для человека объективно существующий мир. Для понимания культуры прошлого Дильтей использует герменевтику.

3. ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ [9, 10]

Постструктурализм - общее название проблем, подходов и направлений в философии, связанных с определением условий возможности и невозможности традиционного структурализма. Термин «постструктурализм» выражает специфическую реакцию на структурализм, обозначающий господствующую интеллектуальную парадигму 50 – 60-х гг. Необходимо заметить: многие мотивы, обусловившие появление постструктурализма, были вполне животрепещущими и с исторической (майские события 1968 г.), и с логической точки зрения. (в частности, исследование феномена тоталитаризма и тоталитарного сознания, связь последних со структурой и языком). В значительной мере критика основных положений структурализма проводилась самими структуралистами: это касается и проблемы знака, и субъективности, и структуры и т.д. Преодоление традиционного структурализма различными авторами мыслится по-разному. Связующим объектом в этом широком наборе различных направлений и подходов является понятие структуры.

Для того, чтобы понять своеобразие постановки и анализа проблем в постструктурализме, сначала необходимо выяснить значение современного понятия структуры. Чтобы уяснить, почему мы говорим “структура”, необходимо знать, почему мы не желаем больше говорить “эйдос”, “сущность”, “конструкция”, “гештальт”, “тотальность”, “организм” и т.д. Как поясняет Деррида, важно объяснить не только то, почему все эти понятия оказались недостаточными и неубедительными в теоретическом отношении, но также, почему понятие структуры, призванное заменить эти понятия, тем не менее, продолжает заимствовать некоторые значения из этих понятий. Объединяет понятие структуры с вышеназванными понятиями закрытость, завершенность, в соответствии с которой переход от одной структуры к другой может быть помыслен только в смысле случая или катастрофы.

Важно также заметить, что традиционное определение структуры всегда мыслится центрированным. Понятие структуры всегда фиксируется относительно некоторого самотождественного начала или точки присутствия. Наличие начал сковывает игру взаимозависимостей. Этот аспект закрытости, завершенности структуры, лишенной всех возможных изменений, динамики, особенно подчеркивается метафорической основой структуры в понятии пространственности. Строго говоря, понятие структуры предполагает геометрическую и морфологическую пространственность. Следовательно, деконструкция структуры локализуется, прежде всего, в пространственности, вызываемой метафорой структуры. Для того, чтобы лишить понятие структуры его геометрических и морфологических коннотаций, необходимо вопрошать метафоричность термина “структура”. И только тематизируя и исключая из понятия структуры все фигуративные коннотаций, геометрическую репрезентацию унифицированного и центрированного пространства, мы способны будем помыслить “структуральность структуры”, определенную непространственность или первоначальную пространственность понятия структуры. Фигуративная пространственность, ассоциируемая с термином “структура”, нейтрализует “структуральность структуры”. Более того, именно из последней морфологическая и геометрическая пространственность получает собственный смысл. Идея “структуральности структуры” предполагает определение закона, в соответствии с которым структура всегда подлежала определенному центру. Это также попытка децентрировать структуру, помыслить ее открытость, незавершенность или то, что, оставаясь внутри структуры, повернуто против ее закрытости. В самом понятии структуры уже заложена идея “структуральности структуры”. “Функция этого центра, – пишет Деррида, – состоит не только в том, чтобы ориентировать, стабилизировать, организовывать структуру – нельзя в действительности помыслить неорганизованную структуру – но, прежде всего, в том, чтобы сделать достоверным, что организующий принцип структуры будет ограничивать то, что мы могли бы назвать игрой структуры… Тем не менее, центр также закрывает игру, которую он открывает и делает возможной… Центр – это центр тотальности, и все-таки, поскольку центр не принадлежит к тотальности, не является частью тотальности, тотальность имеет свой центр везде. Центр не является центром”.

Постструктуралистская практика по-разному вычленяет “структуральность структуры”. Деррида выделяет “неразрешимости” – differance, дополнительность, след и т.д., которые обусловливают возможность и невозможность классического философского дискурса. Делез с его идеей различия – повторения – укорененности человека, подобно траве, не имеющей главного корня, стремится противостоять классическим теориям системы, генезиса, идентичности. Место субъекта занимает желание. Ж. Делез пишет: “В каком-то смысле больше хотелось бы, чтобы ничего не работало, не функционировало; не рождаться, остановить колесо рождения, остаться без рта для сосания…” Размыкание, повреждение структуры означает, что трансцендентальное означаемое типа эйдоса, субстанции, Бога, человека и др. не является никогда абсолютно присутствующим вне системы различий. “Машины желания работают исключительно в поврежденном состоянии, бесконечно ломаясь” (Ж. Делез). Размыкание структуры предполагает также разоблачение традиционной соссюровской схемы знака как единства означающего и означаемого.

Еще Лакан призывал “не поддаваться иллюзии, что означающее отвечает функции репрезентации означаемого”, поскольку означающее есть то, что репрезентирует субъекта для другого означающего. Лакан указывает на непреодолимую пропасть между означающим и означаемым, что выражается в отсутствии доступа от одного к другому. Означающее господствует над означаемым. В постструктурализме варианте Ю. Кристева противопоставляет символизации семиотизацию. Символизация представляет собой “язык как номинацию, знак и синтаксис”. Семиотизация есть условие порождения, производства знаковой системы. Текстовой анализ предполагает различение между “фено-текстом” и “гено-текстом”. “Фено-текст” – это структурированная поверхность текста, исследуемая эмпирическими методами структурной лингвистики. “Гено-текст” – это глубинная структура текста, “не-структурированная” и “не-структурирующая”, где собственно и происходит производство значения.

Лиотар переворачивает порядок означающего и фигуры. Не фигуры зависят от означающего, а цепь означающих зависит от фигурных эффектов, состоящих из асигнификативных знаков, разбивающих и означающее, и означаемое. Барт противопоставляет произведению текст, который представляет собой не структурированное означающее, а условия его порождения. Различие между текстом и произведением сводится к тому, что произведение означает ставшую структуру, законченное производство, в то время как текст означает процесс становления произведения. Текст в отличие от произведения не поддается жанровой классификации, исчислению, филиации, потреблению, постигается через свое отношение к знаку, собственную множественность, через удовольствие. Целью анализа текста будет установление игры множества смыслов. Деррида считает, что традиционное отделение означающего как внешнего, производного от смысла, истины, означаемого приводит к утверждению господства означаемого над означающим, гипостазированию “трансцендентального означаемого”. Критика дуалистической концепции знака вовсе не означает простого переворачивания порядка означающего и означаемого, а деконструкцию самой иерархической структуры вместо иерархической оппозиции, парадигмальной для традиционного структурализма, differance. “Differance – это то, благодаря чему движение означивания оказывается возможным лишь тогда, когда каждый элемент, именуемый “наличным” и являющийся на сцене настоящего, соотносится с чем-то иным, нежели он сам, хранит в себе отголосок, порожденный звучанием прошлого элемента и в то же время разрушается вибрацией собственного отношения к элементу будущего…” (Ж. Деррида). Деконструкция понятия знака означает также деконструкцию системы понятий, сформировавшихся вокруг знака. Деррида характеризует основной способ западноевропейского мышления как лого-фоно-фаллоцентризм. Голос понимается метафизикой в его непосредственной связи со смыслом. Естественная связь существует между голосом (душой) и смыслом (означаемым). Голос порождает и выговаривает смысл. “Смысл – в традиции европейской философии – и есть голос. Отсюда – эффект “вечной новизны”. Смысл рождается и исчезает, как звучит и смолкает голос… Смысл “вечен” в силу своей одноразовости” (Деррида). Голос граничит с детерминацией через историю смысла бытия в целом как присутствия, присутствования (длящегося присутствия). История объектов присутствия включает субстанции когитарного сознания, “субъективности”, соприсутствия, саморепрезентации и рефлексии “другого” (или через него), интерсубъективности интенционально-феноменологического “эго”. Бытие как “трансцендентальное означаемое” выражается в голосе. Детерминация истории бытия создается за счет устранения означающего как тела, материи, внешних по отношению к голосу, логосу. Видимость истории бытия создается за счет чистой самоаффекции, где субъект движется от себя к себе, отказываясь заимствовать извне “своего собственного” какие-то внешние обозначения. Субъект изнутри себя продуцирует порядок означающих. Этот опыт самоаффекции и обеспечивает идеальность как условие идеи истины, что и составляет опыт бытия. Однако лого-фоноцентрическая модель присутствия содержит в себе момент отсутствия, паузы, задержки означаемого. В русле традиции как Гуссерль, так и Соссюр продолжают противопоставлять голос и знак как идеальное и материальное речи. Между тем, главное, что позволяет считать объект идеальным, – это его бесконечная повторяемость… вне зависимости от контекста… Идеально то, что может быть взято в кавычки. Таков, прежде всего, “материальный знак”. Но точно такой же “материальной идеальности” подвержен и голос. Поэтому мы говорим о принципе письма, лежащем в основе устной речи…”. Письмо, инскрипция выступают онтологическими альтернативами логоса/голоса присутствия.

В постструктуралистской критике письмо как общее пространство размещения включает в себя ниспровержение структурносемиотической закрытости. Постструктуралистский вариант феминизма описывает фаллоцентрическую организацию как основанную на дифференциальной экономии по распределению удовольствий. Причем эта дифференциальная экономия касается не только сексуальных практик, но и сексуальных дискурсов, организованных вокруг структурирующего отсутствия – отсутствия дискурса “женского наслаждения”. В отсутствие дискурсов, идентифицирующих женские желания и удовольствия, “мужская идеология” конструирует их по собственному подобию, инвестируя их формами, способствующими засилью мужского начала, рациональности. Этим засильем патриархального обосновывается создание теории “женского письма”, которая ниспровергает сексуальный порядок, основанный на логике различия и молчании женщин. Теорию “женского письма” развивает Э. Сиксу. Ю. Кристева развивает теорию женских способов означивания с точки зрения проведенной ею границы между символизацией и семиотизацией. Женские способы означивания в отличие от символического, рационального, логического дискурса находят выражение в различных фигурах речи – тональности, жестах, ритме, риторике, метафоре и др.

Л. Иригари описывает фаллоцентрическую культуру как основанную на метафизике тождества и оперирующую бинарными метафизическими оппозициями. Согласно Иригари, женщины должны обнаружить специфический язык “выговаривания” и “прописывания” собственных желаний, аксиологически отличных от фаллического мышления. Женский язык смещает стерильность фаллоцеитрической категоризации: эротизм женщины множественен, так же как эрогенные зоны женщины разбросаны по всем неидентифицируемым точкам женского тела. Теория “женского письма” подрывает иерархическую структуру оппозиций, тождественность сторон оппозиции – “мужского” и “женского” начал, тем самым практикует идею двуполости (бисексуальности) и множественности полов. Р. Барт провозгласил необходимость существования бесконечного множества языков, совпадающих с бесконечностью наших желаний. Ж. Делез и Ф. Гваттари предложили идею перехода от молярного двуполого деления индивида к молекулярному, когда число полов будет равно числу людей и устранятся все ссылки на анатомические признаки полов. Разоблачение понятий структуры, знака, принципа центрации влечет за собой “семантическое аннулирование” (Бодрияр), “кастрацию” (Барт) реальности, критику принципа репрезентации, замену репрезентативной модели симулятивной. Исчезает различие между реальностью и ее представлением. Остаются одни лишь “симуляции” и “репрезентации”, и на смену реальности приходит гиперреальность. Репрезентации уже не копируют реальность, они сами ее моделируют – то, что Бодрийяр называет “процессией симулякров”. Далее нет смысла говорить ни об имитации, копировании, отражении, ни даже о пародировании реальности, поскольку последняя исчезла как таковая, как ставшая, определенная структура. Реальность существует только как эффект процесса симуляции, как ее спекулятивный элемент. “Симуляции” и “репрезентации” включены в структуру реальности. Размыкание структуры предполагает также разоблачение структуралистского понимания бессознательного. Бессознательное – это не структура “воображаемого” и “символического”. Бессознательное – это машины желания. В самом общем плане для структуралистов, воображаемое – это порядок тождества и присутствия, совокупность представлений, которую человек создает сам о себе: оно связывается с диадическими взаимоотношениями с матерью. Символическое – это совокупность социокультурных норм и предписаний, необходимое усвоение которых позволяет индивиду успешно реализовать себя в обществе: оно связывается с введением третьего термина – имени отца. Имя отца репрезентируется “абсолютным означающим” фаллосом. Реальное – это совокупность биологических и психических потребностей и инстинктов. Фаллос как “абсолютное означающее” и имя отца позволяют вытеснить воображаемое и подчинить его символическому. Язык как символический порядок репрезентирует реальное. Становление индивида в “стадии зеркала” предполагает переход от воображаемого к символическому. Реальное репрессировано, выведено за рамки структуры. Для постструктурализма Эдип – это не имманентная структура бессознательного. Эдип является параноидальной идеей взрослого. Все начинается в голове отца, законодателя, символического: “Так вот что ты хочешь, убить меня, жить с матерью?” Комплекс вины – это идея, спроецированная отцом (символическим). “Параноидальный отец эдипизирует сына” (Делез и Гваттари). Символический порядок смещается реальностью желания, которое является производителем. “Реальное не есть невозможное, напротив, в реальном все возможно, все становится возможным…” (Делез и Гваттари). Ни сексуальность, ни желание, ни реальное находятся на службе структуры языка, символического, а наоборот, последние находятся на службе у сексуальности как циклического движения, посредством которого бессознательное самовоспроизводится. С точки зрения этого самовоспроизводства оказывается излишним вопрос об оппозиции символического и реального. “Мы не отрицаем, что есть Эдипова сексуальность… Но мы отрицаем, что они представляют собой бессознательное производство желания. Более того, кастрация и эдипизация порождают фундаментальную иллюзию, которая заставляет нас верить, что реальное производство желания подчинено юрисдикции высших интегрирующих формаций… в результате имеет место конверсия бессознательного” (Делез и Гваттари).