Философия языка «позднего» Л. Витгенштейна

На этих основаниях Райл строит свое развенчание картезианского репрезентационизма в книге «Понятие сознания», посвященной анализу логических возможностей «ментальных понятий». В повседневной жизни, полагает Райл, мы свободно оперируем такими понятиями: мы знаем, например, как решить, разумен или глуп Джонс, шутит ли он или размышляет над какой-то проблемой. Но мы испытываем замешательство, когда пытаемся понять, к какой категории принадлежат такие выражения, т. е. каковы логические возможности предложений, в которые они входят. Чтобы решить эту задачу, считает Райл, мы должны составить «карту» различных ментальных понятий и определить таким образом их географическое положение в мире понятий, — другими словами, определить границы их применения. Для этого и необходимо разрушить картезианский, миф, предполагающий, что выражения о ментальном поведении указывают на странную сущность, «сознание» или «душу», которая отличается от тела, поскольку является приватной, непространственной, познаваемой исключительно посредством интроспекции.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Параграф 3. Лингвистическая феноменология Д. Остина

 

Переход от интенциональных  состояний к лингвистическим актам активно обсуждался еще в лингвистической философии в связи с употреблением выражения "Я знаю". Как известно, представители этого направления, истоки которого связаны с философией "здравого смысла" Дж. Мура и взглядами позднего Витгенштейна, усматривали основную задачу философии в "терапевтическом" анализе разговорного языка, цель которого — выяснение деталей и оттенков его употребления. Однако оксфордская философия — прежде всего Дж. Остин — проявляет интерес к языку как таковому, совершенно чуждый Витгенштейну. В результате его исследования содержат некоторые позитивные результаты по анализу структуры обыденного языка, его отдельных выражений9.

Так, Остин предлагает различать по крайней мере две основные модели употребления выражения "Я знаю". Первая модель описывает ситуации с внешними объектами ("Я знаю, что это дрозд"), вторая—характеристики "чужого" сознания ("Я знаю, что этот человек раздражен"). Основная проблема, дискутируемая в рамках лингвистической философии на протяжении уже нескольких десятилетий, связана с второй моделью употребления выражения "Я знаю". Здесь обсуждаются следующие вопросы: каким образом я могу знать, что Том рассержен, если я не в состоянии проникнуть в его чувства? Возможно ли считать корректным употребления "Я знаю" применительно к эмпирическим утверждениям типа "Я знаю, что это дерево"?

Следуя Остину, правомерность  употребления выражения "Я знаю" для описания ощущений и эмоций другого человека нельзя отождествлять непосредственно с его способностями испытывать те же ощущения и чувства10. Скорее, правомерность такого употребления объясняется нашей способностью в принципе испытывать аналогичные ощущения и делать выводы о том, что чувствует другой человек на основе внешних симптомов и проявлений.

Остин никогда не считал — вопреки достаточно распространенному мнению о нем, — что «обычный язык» является верховной инстанцией во всех философских делах11. С его точки зрения, наш обычный лексикон воплощает все различения, которые люди сочли нужным провести, и все связи, которые они сочли нужным установить на протяжении жизни поколений. Но он охотно признает, что хотя в качестве необходимого предварительного условия философ должен войти в детали обычного словоупотребления, он должен будет, в конечном счете, исправить его, подвергнуть так или иначе обусловленной коррекции.

Полемика Остина с  Айером и его последователями  была, по его собственному признанию, обусловлена именно их достоинствами, а не недостатками. Однако целью  Остина была не экспликация этих достоинств, а именно выявление словесных ошибок и разнообразия скрытых мотивов.

Остин надеялся опровергнуть два тезиса:

во-первых, что то, что мы непосредственно воспринимаем, суть чувственные данные, и,

во-вторых, что предложения о чувственных данных служат безусловными основаниями знания.

Его усилия в первом направлении  ограничиваются главным образом  критикой классического аргумента  от иллюзии. Он считает этот аргумент несостоятельным, поскольку не предполагает различения между иллюзией и обманом, как если бы в ситуации иллюзии, как в ситуации обмана мы «видели нечто», в данном случае — чувственное данное. Но на самом деле, глядя на прямую палку, погруженную в воду, мы видим именно палку, а не чувственное данное; если при каких-то совершенно особых обстоятельствах она порой кажется согнутой, то это не должно нас беспокоить.

Относительно безусловности  Остин доказывает, что нет таких  предложений, которые по своей природе  должны быть «основанием знания», т.е. предложений, по своей природе безусловных, непосредственно верифицируемых и доказательных в силу очевидности. К тому же и «предложения о материальном объекте» не обязательно должны «основываться на очевидном доказательстве»12. В большинстве случаев то, что книга лежит на столе, не требует доказательства; однако мы можем, изменив угол зрения, усомниться, правильно ли мы говорим, что эта книга кажется светло-лиловой.

Подобные аргументы, характерные  для Пирронова скептицизма, не могут  служить основанием для эпистемологических ревизий в лингвистической философии, и Остин не рассматривает специально общий вопрос о том, почему теория чувственных данных в той или иной из многочисленных версий проделала, как он сам подчеркивает, столь долгий и почтенный философский путь. В частности, Остин вообще не говорит об аргументе от физики — о несоответствии между вещами, какими мы их обычно считаем, и вещами, как их описывает физик, — аргументе, который многие эпистемологи считают сильнейшим аргументом в пользу чувственных данных. Он обращает внимание скорее на такие вопросы, как точное употребление слова «реальный», которое в выражениях типа «реальный цвет» сыграло очень важную роль в теориях чувственного данного. «Реальный», доказывает он, вовсе не нормальное слово, т.е. слово, имеющее единственное значение, слово поддающееся детальному разъяснению.

Наконец, важным вкладом  Остина в философию считается  приведенное им разъяснение аналогии между «знанием» и «обещанием», обычно выражаемой утверждением, что «знание» есть перформативное слово. Было распространено мнение, что знание есть название особого ментального состояния. В таком случае говорить «Я знаю, что S есть Р» — значит утверждать, что в этом ментальном состоянии я нахожусь в отношении к «S есть Р»13. Эта теория, доказывает Остин, основывается на «ошибке описания», на предположении, что слова используются только для описания. Утверждая, что я знаю нечто, я не описываю свое состояние, но делаю решительный шаг — даю другим слово, беру на себя ответственность за утверждение, что S есть Р, точно так же как обещать — значит давать другим слово, что я сделаю нечто. Иными словами, предложения, начинающиеся со слов "я обещаю", не являются истинными или ложными, но представляют собой вид магической формулы, лингвистическое средство, с помощью которого говорящий берет на себя некоторое обязательство.

Остин по-новому формулирует различие между «перформативными» и «констатирующими» высказываниями, придавая ему лаконичную и четкую форму. Перформативные высказывания, по его мнению, могут быть «удачными» или «неудачными», но не истинными или ложными; «констатирующие» («дескриптивные») высказывания являются истинными или ложными. Так, хотя высказывание «Я называю этот корабль "Королева Елизавета"» может быть истинным или ложным, оно является «неудачным», если я не вправе давать имена кораблям, или если сейчас не время заниматься этим, или если я использую неправильную формулу. Напротив, высказывание «Он назвал этот корабль "Королева Елизавета"» является истинным или ложным, а не удачным или неудачным.

Возможно ли провести различение между перформативными  и констатирующими высказываниями на каких-то других основаниях — грамматических основаниях, например? Мы могли бы надеяться, что это возможно, поскольку перформативные высказывания часто выражаются в особого рода первом лице изъявительного наклонения: «Я предупреждаю вас», «Я зову вас». Однако Остин отмечает, что они не всегда имеют такую грамматическую форму, ведь «Сим вас предупредили» — такое же перформативное высказывание, как и «Я предупреждаю вас». Кроме того, «Я констатирую, что...» также характеризуется грамматической формой первого лица, а ведь это, несомненно, констатирующее высказывание.

Потому Остин нащупывает другой способ разграничения высказываний, в терминах вида акта, который они  исполняют. Он выделяет три вида акта употребления предложения: «локутивный» акт употребления предложения с целью сообщить некое значение, когда, например, кто-то говорит нам, что Джордж идет; «иллокутивный» акт употребления высказывания с определенной «силой», когда, например, кто-то предупреждает нас, что Джордж идет; и «перлокутивный» акт, нацеленный на произведение некоторого воздействия посредством употребления предложения, когда, например, кто-то не говорит нам прямо, что вот идет Джордж, но умеет предупредить нас, что он приближается. Всякое конкретное высказывание выполняет и локутивные, и иллокутивные функции.

Остин отрицает, что конкретное высказывание можно  классифицировать как чисто перформативное или чисто констатирующее. По его мнению, констатировать — так же, как и предупреждать — значит делать что-то, и мое действие констатирования подвержено разного рода «невезениям»; констатации могут быть не только истинными или ложными, но и справедливыми, точными, приблизительно истинными, правильно или ошибочно высказанными и т. д. Однако соображения истинности и ложности непосредственно применимы к таким перформативным актам, как, например, когда судья находит человека виновным или путешественник без часов прикидывает, что сейчас половина третьего. Поэтому от различения между перформативными и констатирующими высказываниями необходимо отказаться, сохраняя его разве что в качестве первого приближения к проблеме. Таковы основные затронутые Остином вопросы речевых актов.

 

 

 

Заключение

 

Лингвистическая философия, была призвана показать мнимый характер философских проблем и выявить источник их возникновения в ошибках употребления языка, выполняя тем самым, как подчеркивают представители “кембриджской” школы, “терапевтическую функцию”. В своем стремлении “преодолеть метафизику” сторонники Лингвистической философии не только отбрасывают “онтологическую метафизику” традиционной философии, но отрицают и гносеологическую “метафизику” логического позитивизма с его принципами “непосредственно данного”, верифицируемости и др. Считая анализ языка единственно возможным делом философии, сторонники Лингвистической философии особенно представители ее оксфордской группы, в отличие от логических позитивистов, делали объектом своего внимания не искусственные языки-модели, а разговорный естественный язык14. При этом они исходили из верного в общем положения о том, что нельзя исчерпывающе выразить богатство естественных разговорных языков в схемах какого-то “идеального языка”. Однако, отказываясь от анализа всей философской проблематики отношения языка и мышления (связь языка с процессами познавательной деятельности по формированию мысленных образов, генезис языковых форм и пр.), Лингвистическая философия обрекала исследование на эмпирическое описание различных видов употребления выражений в языке, закрывала дорогу к объяснению сущности языка и приходила в конечном счете к конвенционалистской (Конвенционализм) его трактовке. Язык для нее — средство конструирования, а не отображения мира, он превращается в некоторую самодовлеющую силу. Измельчание философской проблематики, уход от жизненно важных вопросов науки и общественного сознания, схоластические тенденции — все это вызывало сильную критику Лингвистическая философия со стороны многих философов, отстаивавших принципиальную общекультурную значимость философии, хотя нельзя отрицать известное значение работ представителей Лингвистической философии для метафилософского исследования (Метатеория). Начиная с 60-х гг. наблюдаются тенденции отхода сторонников Лингвистической философии от ортодоксальной позиции чистого “анализа” и обращение к содержательным философским проблемам.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Библиография

 

1. Грязнов А.Ф. Л. Витгенштейн и некоторые современные проблемы философии психологии // Вопросы философии.  1998.  № 5.  С. 75 – 80.

2. Золкин А.Л. Оксфордская философия «обычного» языка // Человек в социальном мире. Вып. 1/2002 (№8).

3. Золкин А. Л.  Философия. Учебник для вузов. М.,  2005. С. 374 – 386.

4. Козлова М.С.   Дилеммы. Опыт философского анализа (к публикации глав из книги Г. Райла «Дилеммы») // Вопросы философии. 1996. № 6. С.104 – 113.

5. Козлова М.С. Л. Витгенштейн: особый подход к философии // Вопросы философии.  1998.  № 5. С. 42 – 49.

6. Остин Д. Истина // Аналитическая философия: становление и развитие. М., 1998. С.174 – 191.

7. Райл Г. Обыденный язык // Аналитическая философия: становление и развитие. М., 1998. С.155 – 174

1 Золкин А. Л.  Философия. Учебник для вузов. М.,  2005. С. 374 – 386.

 

2 Козлова М.С. Л. Витгенштейн: особый подход к философии // Вопросы философии.  1998.  № 5. С. 42 – 49.

3 Грязнов А.Ф. Л. Витгенштейн и некоторые современные проблемы философии психологии // Вопросы философии.  1998.  № 5.  С. 75 – 80.

 

4 Козлова М.С. Л. Витгенштейн: особый подход к философии // Вопросы философии.  1998.  № 5. С. 42 – 49.

 

5 Козлова М.С.   Дилеммы. Опыт философского анализа (к публикации глав из книги Г. Райла «Дилеммы») // Вопросы философии. 1996. № 6. С.104 – 113.

6 Золкин А.Л. Оксфордская философия «обычного» языка // Человек в социальном мире. Вып. 1/2002 (№8).

7 Козлова М.С.   Дилеммы. Опыт философского анализа (к публикации глав из книги Г. Райла «Дилеммы») // Вопросы философии. 1996. № 6. С.104 – 113.

8 Золкин А. Л.  Философия. Учебник для вузов. М.,  2005. С. 374 – 386.

9 Золкин А.Л. Оксфордская философия «обычного» языка // Человек в социальном мире. Вып. 1/2002 (№8).

 

10 Остин Д. Истина // Аналитическая философия: становление и развитие. М., 1998. С.174 – 191.

11 Остин Д. Истина // Аналитическая философия: становление и развитие. М., 1998. С.174 – 191.

12 Золкин А.Л. Оксфордская философия «обычного» языка // Человек в социальном мире. Вып. 1/2002 (№8).

13 Остин Д. Истина // Аналитическая философия: становление и развитие. М., 1998. С.174 – 191.

14 Золкин А.Л. Оксфордская философия «обычного» языка // Человек в социальном мире. Вып. 1/2002 (№8).