Дон-Жуан Гофмана

Тенденция к реабилитации Дон-Жуана  нашла свое

дальнейшее развитие и, пожалуй, свое наиболее последо-

вательное выражение у Э.-Т.-А. Гофмана. В своем «Дон-

Жуане», написанном в 1814 году в виде письма к Теодору

Гиппелю, Гофман с изумительной яркостью и силой рас-

крыл трагедийность Дон-Жуана  и тем утвердил свою

372п

пологетическую трактовку этого  образа. В письме к другу

Гофман передает свои впечатления  от оперы Моцарта

«Дон-Жуан», которую он слышал в  провинциальном не-

мецком городе в исполнении итальянской траппы на

итальянском языке

В этом письме, представляющем собою  шедевр гоф-

мановской новеллы, с предельной ясностью выражены

мотивы переоценки этого образа.

Реальный мир — это мир  самодовольного, ограничен-

ного филистера, превыше всего  ставящего свое спокой-

ствие. Филистер так дорожит сложившимся  порядком, так

привык к теплу своей перины, так вросся в свой застой-

ный быт, что он отворачивается от всего того, что нару-

шает его покой, в том числе  и от искусства, если оно спо-

собно несколько его взволновать, обеспокоить. Даже те,

кого все почитают как мудрецов за их неизменный скеп-

сис, самим своим скепсисом лишь оберегают филис!ер-

ский покой.

Свой рассказ о том, в каких  условиях ему привелось

прослушать оперу, и изложение  своих мыслей по поводу

нее Гофман завершает концовкой, озаглавленной: «Обе-

денный разговор за общим столом —• вместо дополнения».

Умны й челове к с табакерко  й

(крепко щелкая по ее крышке):

— Прямо фатально: нам скоро  не придется услышать

ни одной порядочной оперы! А  все это происходит от

ужасного преувеличивания чувств!

Челове к с лицо м мулата :

— Да, да! Я уже часто говорил  ей! Роль донны Анны

всегда на нее сильно действовала! Вчера она была совсем

как одержимая. Говорят, весь антракт  пролежала в об-

мороке, а в сцене второго  действия у нее были даже нерв-

ные припадки.

Незначительный :

— Скажите, пожалуйста!

Челове к с лицо м мулата :

— Ну, да! Нервные припадки, и ее решительно нельзя

было увести из театра.

Я:

— Ради бога, припадки эти ведь все-таки не были

серьезны? Мы скоро опять услышим синьору?

373Умны й челове к с табакерко  й

(беря понюшку):

— Едва ли, потому что синьора сегодня  ровно в два

часа утра скончалась.

Эта понюшка табаку, которую «умный человек с таба-

керкой» не забывает взять, когда он, пытаясь сострить,

рассказывает, что артистка погибла в буре страстей, пере-

житых ею на сцене, становится символом самодовольства

мудрствующего мещанина. Но не стоит  этой понюшки та-

баку и бунт романтика, который  ограничивается тем, что

противопоставляет мещанской действительности свою

романтическую иронию.

«Дополнение» к письму обнажает пропасть между

поэтом и действительностью, его  незнание реальных пу-

тей разрушения царства филистерства; это не дает ему

возможности оставаться реалистом  до конца и заставляет

его, отгородившись своей иронией от действительности,

искать спасения в заоблачных высотах  романтической вы-

думки.

Однако бегство от настоящего заставляет иной раз

поэта не только укрываться в прошлое  и там черпать ма-

териал для своей творческой фантазии, но и поэтически

изменять это прошлое.

Иначе говоря, бегство от настоящего вынуждает поэта

бежать и от прошлого. При этом самое примечательное

заключается в том, что поэт от прошлого вынужден бе-

жать опять-таки в свое настоящее. Точнее выражаясь,

поэт воссоздает это прошлое  по образу и подобию столь

враждебной ему действительности.

Вот это именно и произошло с  самим Гофманом. Его

«Дон-Жуан» перестает быть драмой прошлых веков —

рыцарской Испании. Герои этой драмы  превращаются

в одетых в костюмы прошлого современников  Гофмана —

немецких романтиков.

Дон Оттавио—-жених донны Анны — «аккуратный,

нарядный, прилизанный человечек, не старше двадцати

одного года. Как жених Анны, он жил, вероятно, в том же

доме, и потому его так скоро  можно было вызвать, ему

следовало бы прибежать по первому шуму, который он,

наверное, слышал, и он мог бы еще  спасти отца, но ему

надо было сначала нарядиться, да и вообще он не охотник

выходить на улицу ночью».

374После гибели Дон-Жуана Оттавио,  которого «небо

столь удачно избавило от опасного долга  мстителя, сейчас

же хочет сыграть свадьбу».

Этот прилизанный мещанин никогда  не постигнет тра-

гедии Дон-Жуана. Смерть Дон-Жуана  для него лишь ос-

вобождение от многих неприятностей. Он никогда не пой-

мет и даже должным образом не заподозрит той бури,

которая бушует в душе донны Анны.

С другой стороны, Дон-Жуан — человек, который в

такой же мере'не может удовлетвориться  обыденным,

будничным, как Оттавио жаждет этого  будничного и не

переносит бурь.

Гофман не изобличает произвола  и насилия старого

порядка. Он не противопоставляет порокам феодалов

нормы «естественного человека». Двадцатилетие, прошед-

шее между взятием Бастилии и  ярмаркой в немецком

провинциальном городе, для почетных гостей которой

итальянская труппа ставила оперу  Моцарта, покончило,

как сумело, с произволом и насилием старого порядка и

с пороками старых феодальных хозяев мира. Оказалось,

что добродетели нового буржуазного  филистера не лучше

пороков старого режима. «Естественный  человек» ока-

зался человеком буржуазного общества. Нормы этого

«естественного человека» оказались новой Бастилией,

в которую заточили душу романтического поэта. Из мрака

этой темницы поэт по-новому взглянул на Дон-Жуана и

по-иному оценил его.

Сганарелю Мольера стыдно, что ему  приходится

1

 при-

служивать и поддакивать такому бесчестному и распу-

щенному человеку, каким является Дон-Жуан. Эта

оценка Дон-Жуана стала очень  распространенной. Гоф!

ман отвергает ее.

«Если рассматривать эту поэму («Дон-Жуана»), не

придавая ей более глубокого  смысла и обращая' внимание

только на повествовательную сторону, то едва ли можно

понять, каким образом Моцарт мог  придумать и создать

для нее музыку. Гуляка, сверх меры любящий вино и жен-

щин, проказливо приглашающий к своему веселому столу

каменного человека, как представителя  старого отца, ко-

торого он заколол, защищая свою собственную жизнь, —

в этом, сказать правду, не много  поэтического, и, при-

знаться, подобный человек не стоит  того, чтобы подзем-

ные силы отличили его, как совсем особенную редкость для

375ада, чтобы каменный человек,  одушевленный просвет-

левшим духом, потрудился слезть с  лошади ради увеща-

ния грешника покаяться перед его  последним часом,

чтобы, наконец, дьявол высылал лучших своих товарищей

устроить самым страшным образом  его перенесение в под-

земное царство».

Стоило ли потусторонним силам тревожиться по по-

воду такого ординарного грешника? Стоило ли тогда

стольким гениям заниматься его  воплощением? Нет, не

таков Дон-Жуан и не таков смысл  великих творений

о нем.

Дон-Жуан замечателен прежде всего  тем, что противо-

стоит безликой толпе. Люди толпы — это ноли, которые

должны иметь впереди себя какое-то число для того,

чтобы образовать величину. Дон-Жуан представляет со-

бой самостоятельную большую величину. «Сильное, пре-

красное тело, склад души, из которой, воспламеняя пред-

чувствие высшего, светится искра, западающая в сердце;

глубокое чувство; быстро воспринимающий ум» — вот те

качества, которыми «природа наградила  Жуана как самое

любимое из своих детищ» и которые  возвышают «чело-

века до близкого родства с божественным».

В тисках мещанина романтик готов  рассматривать об-

рисованные им человеческие качества Дон-Жуана (спо-

собность глубоко чувствовать, развитый ум), как ниспос-

ланные свыше. Они не могут быть уделом всех людей

С другой стороны, противостоящий живому одаренному

человеку филистер, губящая живого человека обыватель-

ская толпа опять-таки кажется  тому же романтику силой

не временной, не порожденной конкретными  социально-

историческими условиями, а извечной земной эманацией

потусторонней тьмы.

Душно Дон-Жуану в мире филистерской косности. За-

павшая

1

 ему в душу божественная  искра заставляет его

стремиться ввысь. Демонический вечный враг человека

пользуется этим стремлением Дон-Жуана, чтобы расста-

вить ему свои сети «в виде любви  к женщине».

«Конечно, здесь, на земле, нет ничего, что так возвы-

шало бы человека в самой глубине его  существа, как лю-

бовь; она, действуя таинственно и мощно, разрушает  и

просветляет глубочайшие элементы бытия; что  же удиви-

тельного  в том, что Дон-Жуан надеялся в  любви утолить

376томление, разрывавшее его грудь, и что дьявол именно

здесь накинул  ему петлю на шею?»

Не раз  человек, который терял веру в  бога и в поту-

стороннюю жизнь, надеялся

1

 в любви  к женщине обрести

новый рай. Любовь к женщине стала единственным источ-

ником возвышения человека и привязанности  к жизни для

тех, кто отчаялся возвысить и  обновить жизнь и человека

путем социального действия.

Немецкие романтики времени  Гофмана были в доста-

точной мере лишены возможности, а  потому и способности

к общественному действию. У них было слишком много

оснований для того, чтобы признать обновление жизни

тщетной мечтой. Великие чаяния французских  просвети-

телей роковым образом погибали под влиянием торже-

ствовавшей буржуазии; кратковременные  надежды и

упования периода бури и натиска в Германии отцвели, не

уопев расцвесть. Случилось это  прежде всего потому, что

немецкой мелкой буржуазии не было суждено подняться

до политического уровня якобинцев.

Не удивительно, что обогащенный  таким опытом Гоф-

ман пришел к выводу: на этой земле нет ничего, кроме

любви, что могло бы 'возвысить  человека.

Но ирония романтика разрушила  и эту веру в любовь,

вскрыла ее иллюзорность. Иллюзия  любви — чудовищная

игра, которую демон затеял с  человеком. «Коварство веч-

ного врага заронило в душу Дон-Жуана мысль, что через

любовь, через наслаждение женщиною может уже на

земле исполниться то, что живет  в нашей груди толькб

как небесное обетование и выражается именно в том бес-

конечном томлении, которое ставит нас в непосредствен-

ную близость с неземным».

Дон-Жуан дорого должен был уплатить за то, что по-

верил коварному врагу, будто возможно какими-то сред-

ствами осуществить здесь на земле «небесное обетование».

«Без устали перебегая от прекрасной женщины к еще бо-

лее прекрасной, до пресыщения, до разрушительного

опьянения, с самою пылкою страстью наслаждаясь ее пре-

лестями, но ^всегда думая, что обманулся  в. выборе, всегда

надеясь найти идеал окончательного удовлетворения,

Жуан должен был наконец признать всю земную жизнь

бледною и плоскою и, презирая

1

 человека вообще, «вос-

стать против того явления», которое  ему казалось высшим

в жизни и так горько его обмануло. Теперь всякое наслаж-

377дение женщиною стало уже  не удовлетворением его чув-

ственности, а дерзким глумлением над природою и

творцом».

Любовные проделки Дон-Жуана принимают  характер

мести самому творцу за то, что он допустил существова-

ние демонического начала наряду с  божественным, за то,

что он позволил демоническому «вечному врагу» человека

столь коварно обмануть его, Дон-Жуана.

На самом деле у Гофмана эти  любовные проделки Дон-

Жуана обретают характер не столько  протеста против

творца, сколько мести и глумления  над мещанином. В них

жажда взорвать, растоптать благополучие мещанина, из-

ничтожить его филистерский быт, в  котором задыхается

романтический художник. «Глубокое  презрение к обыкно-

венным житейским взглядам, над  которыми он чувствовал

свое превосходство, и горькая  насмешка над людьми, ко-

торые могут ожидать от счастливой любви и от вызывае-

мого ею мещанского союза хотя бы малейшего исполне-

ния высших желаний», — вот основной стимул его пове-

дения.

«Всякое обольщение любимой невесты, всякое счастье

влюбленных, разрушенное сильным, вызывающим иногда

неисцелимый недуг ударом, является прекрасным торже-

ством над этою враждебною силою, все более и более

поднимающим его над стеснительною  жизнью, выше при-

роды, выше творца».

Но, совершив свою расправу над мещанином, поглу-

мившись над его благополучием  и разрушив основу основ

его добродетели и его счастья, надругавшись над семей-

ным очагом, что дальше делать? Уйти из жизни, ибо она

царство филистера. Куда? Конечно, никуда больше, как

в ад. Стремление в рай было бы капитуляцией пред твор-

цом, который создал филистера, и, стало  быть, каким-то

приятием самого филистера.

Поэтому Дон-Жуан столь решительно отвергает спа-

сение ценой раскаяния: «Сквозь  бурю, сквозь гром,

сквозь вой демонов кричит Дон-Жуан свое страшное:

«No!» (нет); час гибели настал». Он настал потому, что

Дон-Жуан его жаждал. Жить в этом мире незачем

больше. Остается лишь «низвергнуться в ад». Заметьте,